Александр Прозоров - Царская сабля
И про то, что деятельного молодого послушника продвигать в иерархи куда охотнее станут, нежели старика, тоже напоминал трижды в день. Кому нужен на посту архиепископа или митрополита дряхлый старикашка? Руководить монастырями и Церковью должны люди активные и деятельные. Иначе добиться она в своем развитии ничего не сможет. Иначе дряхлеть она станет вместе с такими патриархами, а не расти, неся слово Божие в сердца заблудших…
Надо сказать, Басаргу епископ убедил. Юный боярин ратного опыта еще не набрался, но вот споры местнические наблюдал уже не раз. Воеводы, большие и малые, чуть не насмерть грызлись за то, кому и где сидеть, кому за кем идти, кому какую сотню под руку брать, а кто таким местом супротив других побрезгует. Они считались на десятки поколений в глубину, перечисляли близких и дальних родичей, порядок рождения и время службы. Младший брат не должен оказаться впереди старшего, старший боярин ниже младшего, а третий сын старшего боярина тем самым вровень второму младшему приходился и место на пиру ему лишь родством с другими родами, высокими или низкими, вымерить возможно…
Боярским детям Леонтьевым в таких спорах места не находилось вовсе – как не могло его оказаться ни на пиру, ни на молебне, ни среди воевод.
У монахов же, окромя имени, – никакого родства!
К концу первой недели пути эта мысль накрепко утвердилась в голове боярского сына. Он уже воображал себя игуменом или епископом, раздающим благословения, милостиво позволяющим князю Воротынскому целовать свою руку.
Однако через две недели, когда ушкуй миновал Кострому, однообразные речи Даниила Басарге уже начали надоедать, а после прохода через Ярославль – раздражать. Между тем они оставались единственными собеседниками еще целых восемь дней: весь долгий путь от Ярославля до Шексны, вверх по реке до Гориц через распахнутые в ожидании морозов ворота езов[15].
Зима уже выказывала свои права на остывающую Русь. По ночам тихие бухты и медленные протоки прихватывались льдом, сверкающие сосульки весь день висели на влажных ветвях склоненных к самой воде деревьев и валежника, над поверхностью реки постоянно стелился белый парок, и точно такой же вырывался изо рта путников. Ушкуй мчался вдоль тоней и причалов с вытащенными на берег лодками наперегонки с морозом и буквально в последние дни осени смог-таки его одолеть: вечером дня святой Параскевы[16], ломая носом припай, корабль подвалил к причалу возле Горицкого монастыря.
Несмотря на холод, эту ночь молчальники тоже провели на борту корабля. Однако на рассвете прозрачный воздух разорвал колокольный перезвон, к причалу подкатила обитая цветным сукном повозка с балдахином, запряженная четверкой лошадей и сопровождаемая хмурой плечистой братией. Горицкие монахини тоже присутствовали при священнодействии, нараспев читая стихиры, но держась на берегу в отдалении.
В сей торжественной обстановке четверо молчальников перенесли изукрашенный сундук на повозку, опустили войлочные полотнища, укрывая сокровище от глаз посторонних, и медленной процессией двинулись по мощенной крупным булыжником дороге. Этот последний переход, от Гориц до Кирилловской обители, имел длину не более семи верст, но из-за медлительности братии занял весь день до заката, и врата монастыря закрылись за процессией уже в сумерках.
К таинству переноса святыни из повозки к месту постоянного хранения Басаргу не допустили, так же как в трапезную, где накрывали столы для вернувшейся братии. Но боярский сын особо не расстроился, устроившись за столом в монастырской кухне; впервые за месяц размякая в тепле и покое, от пуза объедаясь горячим жирным борщом с убоиной и запивая угощение хмельным медом.
В бане, натопленной для путников, он попарился тоже в одиночестве и, окончательно сомлев, был препровожден ключником в келью, где его ожидала чистая постель и пухлое ватное одеяло. К тому моменту, когда молчальники еще только заканчивали службу, он уже сладко спал, ощущая себя в летнем яблоневом саду, усыпанном яркими голубыми незабудками, подставляя лицо солнцу и любуясь сочной оранжевой курагой, растущей на длинных гибких березовых ветвях.
Из сей благости в мир его вернули колокола, сзывающие к заутрене. Басарга, за все дни похода ни разу не подходивший к исповеди и причастию, поднялся, отправился в храм, стоящий вратами прямо против дверей в монастырские палаты, честно отстоял там службу, вместе со всеми вознося молитвы. К его облегчению, молчальников в этой церкви не было – видать, они служили в другом храме, благо в монастыре их насчитывалось целых пять. Посему здесь боярин с большой легкостью покаялся в немногих своих прегрешениях, принял плоть и кровь Христову и вместе с прочими послушниками отправился в трапезную вкушать гречневую кашу с запахом тушеной свинины под чтение жития святого Амвросия.
Дожидаться распределения на работы Басарга, естественно, не стал – решил немного осмотреться, выйдя из низких Тайницких ворот, что вели к пустым озерным причалам. Здесь его и застал епископ Даниил, подкравшийся, по своему обыкновению, совершенно бесшумно и замерший возле правого плеча:
– Подмораживает. Вестимо, теперь до весны наше озеро Сиверское не вскроется.
Боярин вздрогнул от неожиданности, перекрестился, кивнул:
– Да, вот и зима. Осталось снега дождаться, и можно сани запрягать.
– Для саней рано, для телег поздно, – покачал головой монах. – Ныне все пути на Руси православной для путников закрыты. По льду нигде не пройти, ибо для сего он слаб еще, провалишься. По воде не поплывешь, ибо лед для сего уже толст и не пропустит. Самое время для спокойного созерцания и раздумий. Достаточно ли ты подумал, боярский сын Басарга? Готов ли ты принять высшее служение, посвятив себя Богу, православию и духовному совершенствованию?
– Я человек ратный, отче, – сдерживая недовольство, ответил юноша. – Долг у меня перед князем моим, перед отцом, пред государем. Не могу я бросить все разом, да и уйти от мира!
Последние дни разговоры о монашестве вызывали у него уже не интерес, а отвращение. Однако Басарга боролся с этим грешным чувством, разумом понимая, что святые отцы вовсе не виноваты в том, что он слушал истории об их подвигах и отверженности целый месяц от рассвета и до заката.
Вот только сам боярский сын Леонтьев ныне не принял бы пострига даже на дыбе. Ни думать, ни слышать, ни даже знать об этом не желал!
– Правители мирские властны над телами человеческими, но не над душами. Остановить слугу, желающего посвятить себя Всевышнему, они не в силах.
– Я давал клятву верности, святой отец. Я не могу ее нарушить.
