Роже Нимье - Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя
— Он его пропьет.
— Вы полагаете?
— Он способен на это.
Мгновение д'Артаньян пребывал в неподвижности: голова покоится на подушке, глаза прикрыты.
— Д'Артаньян, одно из двух: или вы нашли выход из положения, или я кончаю с собой.
— Мой дорогой друг, мне очень не хочется видеть вас без признаков жизни, в крови, у моих ног, и потому я предпочитаю идею.
— Вы настоящий друг.
— Нет, настоящий эгоист, поскольку нуждаюсь в вас, пока еще не стал на ноги.
— Мы оба не тверды на ногах, не забывайте…
— А я скажу вам так: давайте забудем об этом.
— Забыть? Но на каком основании?
— Представьте, что мы поймали вашего Ла Фона.
— Если это удастся, я вытряхну из него сердце и разорву на две половины, одну брошу крысам, другую…
— Представьте всего лишь, что мы прибыли в Париж одновременно с ним.
— Тем лучше. Я потребую у кардинала, чтоб его колесовали. Кардинал слишком ценит меня как друга, он не откажет.
— Да, но прежде надо прибыть в Париж.
— Д'Артаньян, ваше хладнокровие меня ужасает. У вас есть еще какая-нибудь идея?
— Совершенно очевидно, что мы не в состоянии ехать ни верхом, ни в карете, иначе наши кости развалятся.
— Не сомневаюсь.
— Каков же выход?
— Это зависит от вас, дорогой д'Артаньян, или, вернее, от вашей идеи.
— Напротив, все зависит от вас, дорогой Пелиссон.
— От меня?
— Да, от вас и от вашего летательного аппарата. В глазах Пелиссона было смятение.
— Но ведь вы знаете: машина великолепная, однако она пока не летает.
— Это вы мне уже сообщали. Но для инженера вашего уровня…
— Изобретателя, изобретателя! Не инженера.
— Объясните, пожалуйста, разницу.
— Надеюсь, вам понятно, что я не могу забивать свою голову расчетами и портить себе руку отверткой.
— Разумеется.
— Я предоставляю это моим физикам, механикам, чертежникам, моим химикам, моим астрономам…
— У вас столько помощников?
— Да, в Оверни. Я даю им идею, и эти люди претворяют ее в жизнь.
— Я помню, вы излагали мне основной принцип.
— О, он очень прост. В моих копях добывают любопытный минерал, от него нагревается все, что расположено поблизости.
— Необычный жар, вы говорили…
— Такой жар, что у моих физиков сгорели руки. Пришлось выписать из Парижа новых.
— И с помощью этого минерала вы научились вращать два огромных колеса.
— О да, их вращает температура.
— Но аппарат не взлетает.
— Увы! Впрочем, он рассчитан на изрядный вес.
— Вес?.. Но с какой целью?
— Чтоб при подъеме сбросить балласт. Вот представьте: аппарат поднимает с земли шесть тысяч фунтов, но будет проще, если в воздухе он удержит всего три тысячи.
— Разрешите сделать вам предложение.
— Буду очень признателен.
— Осмотрим ваш аппарат.
И они отправились в мастерскую. Пелиссон — опираясь на д'Артаньяна, д'Артаньян — на Планше.
В окружении деревянных подмостков там высился летательный аппарат.
Он был двенадцать футов в вышину, сорок в длину и имел вид судна с двумя гигантскими колесами по бокам. Колеса были усеяны ячеями, задача которых заключалась в том, чтобы, втянув в себя воздух, тотчас отбросить его в противоположном направлении, как это делают иные рыбы в воде.
Восемь других колес меньшего размера обеспечивали передвижение аппарата по земле.
Готовый уже к работе двигатель состоял из множества различных трубок, получавших питание из двух баков с водой, расположенных с обеих сторон машины.
Особые резервуары были заполнены тремя тысячами фунтов балласта, о котором уже упомянул Пелиссон.
Добавим к этому французский флаг над двумя сиденьями из ивовых прутьев для пилота и его пассажира. Подушки с искусно вышитыми на них гербами Пелиссона служили удобству путешественников.
Объясним попутно, каков был герб Пелиссона. На нем изображался гусь с терновым венцом в клюве и с девизом: «Пекись о моей печени».
Придирчиво вникая во все детали, д'Артаньян осмотрел аппарат. Затем он обратился к изобретателю. Тот стоял рядом — глаза опухли, вид потерянный.
— Представьте, дорогой Пелиссон, вы слили три тысячи фунтов воды балласта.
— Готов их слить хоть завтра на рассвете. Но…
— Но?
— Но аппарат потеряет тысячу метров высоты.
— Сделаете вы это из любви ко мне?
— Да.
— И из ненависти к Ла Фону?
— Тысяча дьволов и одна ведьма, да, да, да!
— Когда вы это сделаете?
— Да хоть сейчас.
— Отлично. Планше, наши вещи. Мы уезжаем.
— Я тоже, сударь?
— Ну разумеется!
— Мы совершим полет?
— Я ничего не говорил тебе про полет. Я сказал: мы уезжаем. Ты едешь со мной.
— В таком случае я согласен.
И верный Планше, не сомневаясь, что его господин потерял рассудок, но зная, что бывают случаи, когда безумцы доказывают свою правоту, бросился складывать вещи.
Два часа спустя освобожденный от балласта аппарат выпустил первые клубы дыма.
— Гром и молния! — воскликнул Пелиссон, — что если он и в самом деле полетит?
— Не этого ли вы добивались, а?
— Когда я встретился с солнцем, оно отбило у меня охоту к экспедициям.
— Не теряйте присутствия духа. Так высоко мы не поднимемся.
— Мне трудно расстаться с моей любовью к земле.
— Вспомните про Ла Фона.
— Ла Фон? Подлец! В путь!
И Пелиссон опустил рукоять медного рычага, регулирующего движение больших колес. Аппарат подпрыгнул. Планше схватился обеими руками за шляпу. Машина рванулась, продвинувшись на несколько футов и замерла.
— Невероятно! — воскликнул Пелиссон. — Летающий аппарат покатился!
— Сможет ли он продолжать путь?
— Разумеется. Позвольте, я займусь двигателем.
И Пелиссон склонился над трубками, испускающими горестное урчание.
Минуту спустя машина покатилась вперед, сея панику в Риме.
Первой ее жертвой стала собака. Но так как собака была бешеная и намеревалась покусать двух малышей шести и восьми лет, то это было доброе дело.
Священник поднял руку, желая благословить прохожих. Машина покалечила ему руку. Еще одна удача, ибо нечестивый патер поддерживал тайные сношения с еретиками и сопровождал благословения такой, например, речью: «Римские свиньи, Лютер скоро победит, и тогда я женюсь, наконец, на своей девке».
Третий акт провидения состоял в том, что аппарат раздавил молодого швейцарца папской гвардии по имени Кнапперграффенрингстурпельшвиртцхемелунгсбургер. Одержимый кощунственной идеей, пьяный вдрызг, этот несчастный намеревался в то самое утро уничтожить роспись Сикстинской капеллы, возжелав заменить ее художествами собственных рук.
