Александр Дюма - Паскуале Бруно
— Значит, мне нельзя исповедоваться, — сказал Паскуале, — ибо грешная мысль все равно придет мне в голову.
— И вы не можете ее изгнать из своих помыслов?
Паскуале улыбнулся.
— Она-то и дает мне силу жить, отец мой. Неужели вы думаете, что без этой дьявольской мысли, без последней надежды на месть я позволил бы выставить себя на посмеяние перед собравшейся толпой? Ни за что на свете! Скорей бы задушил себя вот этой цепью. Я решился на это еще в Мессине, но тут был получен приказ о моем переводе в Палермо. Я понял, что она пожелала видеть, как я умру.
— Кто это?
— Она.
— Но если вы умрете нераскаянным грешником, Бог не простит вас.
— Отец мой, она тоже умрет нераскаянной грешницей, ибо умрет в ту самую минуту, когда меньше всего этого ожидает. Она тоже умрет без священника, без исповеди. Она тоже не получит Господнего прощения, и мы будем прокляты оба.
В эту минуту вошел тюремный сторож.
— Святой отец, — сказал он, — все готово для заупокойной службы.
— Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? — спросил священник.
— Да, — спокойно подтвердил Бруно.
— В таком случае я больше не буду настаивать и отслужу за вас заупокойную мессу. Впрочем, надеюсь, что во время службы Дух Божий снизойдет на вас и внушит вам иные помыслы.
— Возможно, святой отец, только вряд ли.
Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в ярко освещенную церковь святого Франциска Сальского, находившуюся как раз напротив тюрьмы. Согласно обычаю, осужденный должен был присутствовать на собственной заупокойной службе и провести в церкви ночь перед казнью (она была назначена на восемь часов утра).
В одну из колонн клироса было вделано железное кольцо; Паскуале подвели к этой колонне и привязали цепью к кольцу, однако цепь была достаточно длинна, чтобы он мог подойти к алтарному ограждению, возле которого принимали причастие коленопреклоненные прихожане.
Перед началом мессы служители из дома умалишенных принесли гроб и поставили его посреди церкви; в гробу лежала покойница, безумная женщина, скончавшаяся в тот же день, и управляющему больницы пришла в голову мысль сэкономить и совместить отпевание приговоренного к смерти преступника и умершей больной.
Впрочем, это было удобно и для священника, так как позволяло ему сберечь время и силы, — словом, распоряжение управляющего устраивало решительно всех, а потому не встретило ни малейшего возражения. Пономарь зажег две свечи — одну у изголовья, другую в ногах усопшей, — и заупокойная месса началась; Паскуале с благоговением выслушал ее всю, от начала до конца.
По окончании мессы священник подошел к осужденному и спросил, не смягчилось ли его сердце, но тот ответил, что ни церковная служба, ни молитвы, которые он сам прочел, не ослабили его чувства ненависти. Священник обещал прийти еще раз в семь часов утра, чтобы узнать, по-прежнему ли Паскуале думает о мести после ночи, проведенной в Божьем храме, перед распятием, в одиночестве и размышлениях.
Бруно остался один. Он погрузился в глубокую задумчивость. Вся прожитая жизнь прошла у него перед глазами, начиная с раннего детства, когда ребенок еще только начинает познавать мир; но напрасно он перебрал прожитые годы в поисках своей вины, ведь должен был он в чем-то провиниться, чтобы навлечь на себя несчастья, поразившие его в юности. Он ничего не нашел, кроме почтительного, сыновнего повиновения родителям, данных ему Богом. Он вспомнил отчий дом, прежде такой мирный и счастливый, ставший затем по неизвестной ему тогда причине обителью горя и слез; он вспомнил день, когда отец куда-то ушел, вооружившись стилетом, и вернулся в крови; он вспомнил ночь, когда человек, даровавший ему жизнь, был арестован, как теперь он сам; вспомнил, что мальчиком его привели в церковь, подобную этой, и он увидел там отца в цепях, таких же, как вот эти цепи. И ему показалось, что причиною всех бед, обрушившихся на его семью, было некое роковое влияние, игра случая, торжество победоносного зла над добром.
Дойдя до этой мысли, Паскуале перестал понимать что-либо в обещаниях блаженства, якобы уготованного людям на Небесах; он не мог припомнить, как ни старался, чтобы ему хоть раз в жизни явилось столь хваленое Провидение; подумав, что в эти последние минуты ему, быть может, приоткроется извечная тайна, он бросился ничком на пол, всей душой моля Бога поверить ему суть страшной загадки, приподнять край непроницаемой завесы, предстать перед ним в образе отца или тирана. Надежда оказалась тщетной: ответом ему была тишина, лишь голос собственного сердца глухо повторял: «Мщение! Мщение! Мщение!»
Тогда он подумал, что, быть может, ответ кроется в смерти и что ради этого откровения и принесен в церковь гроб; ведь человек, самый ничтожный, принимает свою жизнь за центр мироздания и думает, будто все нити бытия ведут к нему, а его жалкая личность служит стержнем для вращения Вселенной. Он медленно поднялся на ноги, осунувшийся, побледневший более от этих мыслей, чем от мыслей об эшафоте, и устремил взгляд на гроб: в нем лежала женщина.
Паскуале вздрогнул, сам не зная почему; он попробовал рассмотреть покойницу[12], но край савана упал на лицо и закрыл его. Внезапно на память ему пришла Тереза — Тереза, которую он не видел с того самого дня, когда отрекся от Бога и от людей; Тереза, которая три года провела в доме для умалишенных, откуда и был принесен этот гроб; Тереза, его невеста, с которой он находился, быть может, у подножия алтаря, куда издавна мечтал привести ее и где, по горькой иронии судьбы, они наконец встретились: она, сраженная смертью, и он, приговоренный к смерти. Сомнение становилось невыносимым; он шагнул к гробу, чтобы узнать правду, но что-то резко остановило его: это была цепь, не дававшая ему отойти от колонны; он простер руки к покойнице, но оставалось еще несколько футов, чтобы дотянуться до лица. Он поглядел, нет ли поблизости какой-нибудь палки, чтобы приподнять саван, однако ничего не нашел; задыхаясь от бесплодных усилий, он набрал полную грудь воздуха и дунул, чтобы приподнять край савана, но складки его были точно из мрамора. Тогда в порыве неописуемой злобы он обернулся, схватил обеими руками цепь и изо всех сил стал трясти ее, пытаясь разорвать; звенья были крепко заклепаны — цепь не распалась. От бессильного гнева холодный пот выступил у него на лбу; он снова опустился на пол у подножия колонны, уронил голову на руки и застыл в полной неподвижности, безгласный, как статуя Уныния. Когда утром в церковь пришел священник, он нашел его в той же позе.
