Михаил Шевердин - Перешагни бездну
Никого не боялся и Мирза Джалал Файзов. Его дед, горец, афтобруинец, происходил из селения Лицо Солнца и очень гордился, что он земляк знаменитого в веках поэта Рудаки, родившегося в тех же горных краях, в Панджрудаке. Мирза Джалал унаследовал от своего деда кожемяки афтобруинскую спесь, поэта Рудаки уважение к знаниям и повторял частенько его двустишие:
Нет сокровища ценнее знания!
Ступай и копи те знания.
И он копил их, и это позволило ему — ученику кожевенных дел мастера — сделаться образованным человеком.
Но афтобруинский характер часто мешал Мирза Джалалу. Он, конечно, не носил красной с блестками чалмы горца. Его голову ныне венчала весьма пристойная, тончайшей индийской кисеи чалма, какую носят «мужи знаний». Но он никогда не открывал своих истинных склонностей и частенько заявлял, что ему нравится то, к чему на самом деле относился с презрением.
Утоптанная до прочности камня тропинка петляла меж приземистых колючих деревец серебристой джиды. Они росли среди свежей травы, и лошади не хотели идти вперед и натягивали повод, стараясь прихватить на ходу губами зеленые былинки. После выжженной суши адыров здесь было столько сочного корма!
Ониехали уже много часов. Близился вечер, а ни реки, ни обещанного кишлака Афтобруи все не было.
Здесь, внизу, в древнем ложе Зарафшана, колом стояла духота. Парило изрядно, и ехать становилось все утомительнее. Домулла Микаил-ага уже не раз принимался петь что-то бодрое, но голос, прерывистый из-за лошадиной тряски, звучал невесело. Мирза Джалал, высокий, величественный, ехал где-то впереди, и чалма его белела в зарослях. И по тому, как она подпрыгивала, подергивалась и даже металась в тугаях, явствовало, что путешествие протекает не совсем гладко.
Дробно звякали подковы по округлым галькам, вцементированным в речные отложения, отрывисто звучал вязнущий в зубах мотив, с сухим треском хлопали крыльями вспугнутые фазаны, а они все ехали. Хотелось пить, хотелось отдыха. Горная аспидного цвета громада с белой шапкой снега Усман-Катартала проступала сквозь желтоватую дымку испарений, а оставалась все такой же далекой, как и три часа назад, когда Мирза Джалал с видом пророка-провозвестника протянул к ней руку и возгласил: «Теперь, «худо хохласа» — с соизволения божия, мы дома, у моих. Вон Усман-Катартал, а за ним Афтобруи».
Сразу же сладко затомился желудок в предвкушении доброго кишлачного дастархана, и утомление точно рукой сняло.
Багряное солнце уже окунулось в предвечерний туман, но ни Усман-Катартал, ни кишлак Афтобруи, ни дастархан упорно не показывались.
От досады у домуллы Микаила-ага голос срывался все чаще. Лишь нагнавший их в Булунгуре некий Ишикоч, слуга не слуга, друг не друг Мирза Джалала, оставался невозмутимо равнодушным. Степенно, тщательно он объезжал на своем белом коньке Белке каждый куст, не желая, чтобы острые тугайные шипы оставили на глянце голенищ его ичигов хоть крошечную царапинку.
— А где-нибудь здесь есть жилье? — наконец усомнился домулла, видя, что тени от джиды уж слишком удлинились.
— Боже правый! — воскликнул с досадой Ишикоч. — Мы избегаем путешествовать по здешним комариным болотам. И если бы не Чалма Мудрости, почтенный хозяин мой Мирза Джалал, мы ми за что бы не полезли сюда, в обитель лягушек.
Мы не знаем никого в кишлаке Лицо Солнца, но слышали, что здесь влачат животное существование злобные, дикие Кровавые Ноги — разбойники. Грабят они неосторожных путников, лезущих в тугаи, вместо того, чтобы ездить по приличным дорогам... И отрезают ноги дуракам, слушающим советы дураков.
Домулла знал уже давно Ишикоча, привык к его нелепому имени Ишикоч — Открой дверь! — и его любимому «Боже правый!», которое он произносил почему-то всегда по-русски. Йшкоч| принадлежал к редкому разряду шутников, которые и сами любят позлословить и не обижаются на злую шутку в свой адрес.
— Ишикоча больше нет,— отозвался издали Мирза Джалал.— Ишикоч — Открой дверь! — остался в курганче на ургутской дороге, позвольте вам доложить. Нашего друга прошу называть по имени Молиар, уважаемый Молиар. Отныне нет более «Открой дверь!», есть «Отомкни двери мудрости!».
И Мирза Джалал погрузился в созерцание и равнодушие, решив, видимо, терпеливо сносить муки путешествия.
Солнце совсем побагровело и раскаленным шаром катилось на запад, задевая краешком щетину метелок камыша. Лягушки-солнцепоклонницы хором провожали дневное светило. Невеселая возможность остаться на ночь на съедение комарам и мошкаре делалась все неотвратимее, и домулла погнал вперед своего Серого.
С силой потянув носом воздух, повертев во все стороны головой, Ишикоч, или Молиар, пожал плечами. Маленький самаркандец владел поразительным талантом. Он утверждал, что может на расстоянии определить по едва уловимым и понятным лишь ему одному запахам и признакам, есть ли близко жилье, кто там живет — рисоводы ли, пастухи ли — и что у них в данный момент варится в котле. Тогда напрямик, без дороги, через ухабы, барханы, овраги, в полной тьме или в песчаный буран, он вел за собой спутников и уверенно выводил их на цель.
Сейчас Ишикоч явно приуныл.
— Боже правый! Клянусь, здесь, в тугаях, нет даже бабы-яги, которая разожгла бы очаг и поставила на огонь котелок с водой, чтобы помыть волосы своей дочке-ведьме. Не то что бы готовить пищу.
— Что ж! Посовещаемся с Чалмой Мудрости, — хмыкнул домулла. Взглянув на величественного всадника, он поразился. Бледный, растерянный Мирза Джалал застыл в седле размашисто шагавшего своего буланого жеребца и, вперив во что-то глаза прямо перед собой, беззвучно шевелил губами.
— Что случилось? — встревожился Микаил-ага. — Вы не заболели?
Всегда спокойно надменный, уверенный в себе, Мирза Джалал Файзов сейчас действительно не походил сам на себя. Щека у него подергивалась, борода топорщилась. Он заикался:
— С-с-мот-ри-те! — И он рукояткой камчи ткнул перед собой.
Ничего необыкновенного домулла не увидел. Впереди, в нескольких шагах от них, легкой трусцой бежал пестрый телёнок. В спустившемся на тугаи сумраке мелькали его трогательно семенившие ножки в белых чулочках.
— Теленок!
— Оно!
— Что «оно?
— Оно, «существо», уже полчаса бежит. Оно бежит по дороге впереди... передо мной...
— И что же? Пусть бежит. Отбился от коровы и бежит. Ищет мать.
— Оно… молчит! Теленок бы мычал, звал. Оно... ведет нас. Существо это... ох... албасты — дьявол. Это Гуль-и-Биобони. Дух путыни! Оборотень. Оно заведет нас в чащу, в тьму, в глушь. Оно не уступает дороги уже полчаса. Не сворачивает и не дает мне свернуть. Куда я ни поверну коня, туда и оно... Оно бежит. Надо поворачивать. Поедем обратно.
