Марина Алексеева - Мистерия, именуемая Жизнь
— А знаете, — задумчиво сказал Арамис, — Не знаю, какая из звезд нашего Созвездия погаснет первой (возвращаюсь к вашему поэтическому сравнению). Но, если это суждено мне — а я, честно говоря, хотел бы уйти первым… Я не хотел бы просто погаснуть… Лучше — взрыв! Вспышка сверхновой! Лучше пролететь метеором и сгореть в один миг!
— Ваше Созвездие будет светить людям много-много лет, Арамис. Вы знаете — свет умерших звезд еще идет и идет долгие годы… А ваше будет светить всегда!
— Тс! — Арамис резко приподнялся, — Нет, мне показалось…
— Что с вами?
— Мне послышались шаги моего бедного Портоса…
Дон Энрике внутренне содрогнулся и сжал губы. Разговорчики Арамиса о падающих звездах в сочетании с именем Портоса заставили его сердце сжаться в тревожном предчувствии. Но он опять прикусил язык и только спросил:
— Скажите, а какой титул соответствует герцогскому у русских?
— С чего это вы вдруг?
— Вы заговорили о Портосе, вот я и вспомнил ваш прожект — насчет царя московитов.
— У русских… Дайте подумать… БОЯРИН… ВОЕВОДА… Нет, я ошибся — КНЯЗЬ.
— Кто?
— КНЯЗЬ. Звательная форма — "КНЯЖЕ".
— Kniaz… kniazhe… — и не выговорить. «Княже». Можно, я вместо «герцога» буду так именовать Портоса?
— Что это вам взбрело в голову?
— Это будет вроде сказки, вроде игры… Не так стыдно будет… врать. Князь — титул очень экзотический для нас. Мне так легче будет. Если я скажу «герцог» — я собьюсь, запнусь, и покраснею как последний дурак.
— Сказка, скажете тоже, — усмехнулся Арамис, — Тогда скорее не сказка, а былина… "Смелый богатырь князь Портос".
— Как вы сказали?
— Былина. Вроде ваших романсов о Сиде и Бернардо дель Карпио. Князь Портос. Итак, вы принимаете правила игры?
— Не обещаю, — подумав, сказал дон Энрике, — Как пойдет беседа, монсеньор. Но откуда вы так хорошо знаете поэзию разных стран?
— Интересовался в свое время, — усмехнулся Арамис, — Преврати мы Портоса в самурая, или, скорее, в сегуна, нам пришлось бы сочинять хокку. Но пока речь еще не идет о Стране Восходящего Солнца.
— И вы могли написать бы хокку, романс или былину?
— О нет, — покачал головой Арамис, — В юности я использовал жанры нашей французской лирики. А сейчас мог бы только спародировать. У меня уже не восторженный взгляд на мир, а насмешливый.
— Вы меня заинтриговали, господин Д'Эрбле! Я, увы, до пародий пока не дорос. Я скорее подражал известнейшим поэтам. Но это вздор, говорить стыдно…
Арамис слегка улыбнулся и, полуобняв дона Энрике, произнес:
— А скажите-ка начистоту, мой юный паладин: ВЫ РАЗЫГРАЛИ ПЕРЕДО МНОЙ ЧУВСТВИТЕЛЬНУЮ СЦЕНУ?
Дон Энрике вопросительно взглянул на него.
— Я имею в виду: вы специально расплакались передо мной? Вас подучили рыцари?
— Как вы могли такое подумать, епископ! — возмущенно вскричал дон Энрике.
— Не горячитесь и сядьте. Скоро обед. Времени уже, можно считать, не остается.
— Да, — овладев собой, насмешливо сказал юный паладин, — В программу обучения Рыцаря Мальтийского Ордена входит, помимо знания навигации, фехтования, медицины, умение разрыдаться на аудиенции высокопоставленной персоны!
— Не думаю, — усмехнулся Арамис, — Что все без исключения ваши браться по Ордену способны на это. Поэтому я вам и предлагаю играть на моей стороне. Ну как, согласны? Я хочу отобрать у братьев-рыцарей добычу — вас!
— Я — иезуит? Да вы смеетесь надо мной! Монсеньор, это не для меня.
— У вас есть задатки.
— Иезуита? В программу обучения юных иезуитов это входит? Плакать по заказу?
— Значит, вы от души? Вы не притворялись? Нисколько?
— О да! Я не умею притворяться.
— Так уж и не умеете… Скажите еще, как наш Атос, что никогда не лжете.
— В важных вопросах — никогда. А по пустякам — часто. Но я разделяю ЛОЖЬ и маленькое, бытовое вранье. И то же насчет притворства.
— А если надо будет притвориться и пустить слезу в нужном деле, вы сможете?
— Перед кем?
— Перед кем угодно. От Людовика XIV до Папы Римского. От вашего магистра до турецкого султана.
— Или русского «тсаря». Господин Д'Эрбле, это смахивает на экзамен.
— Смахивают крошки со стола, дитя мое. Так как, сможете?
— Нет, конечно же, нет! И я очень хочу надеяться, что больше никогда не заплачу… — и добавил, — На людях, по крайней мере.
— Не зарекайтесь, рыцарь, вы еще так молоды… Вот я, пожалуй, уже не способен проливать слезы. А вы не хотите остаться с нами, здесь, на Бель-Иле? Подумайте еще раз над моим предложением. Кто вы в Мальтийском Ордене? Секретарь, посланец — вы сами ничего не решаете.
— Я повинуюсь приказам моих командиров.
— Ваши руководители не учитывают ваши индивидуальные особенности, дитя мое. Переходите ко мне — вы скорее добьетесь успеха. И не будете понапрасну рисковать своей жизнью в морских сражениях.
— Я не дал вам повода считать меня трусом! Да я только и мечтаю о сражениях! Я уверен, что на этот раз Санта-Крус возьмет меня с собой!
— В качестве кого, мальчик? До адъютанта вы еще не доросли, для пажа…
— Я — паж?! — с обидой вскричал дон Энрике, — Не настолько же я зеленый! Простите, монсеньор, что перебиваю вас, но иезуитами мне не по пути, какую бы быструю карьеру вы мне не сулили.
— А когда Генералом ордена будет мой предполагаемый преемник и начнет свои неизбежные реформы? — шутливо спросил Арамис.
— Тогда, — серьезно ответил дон Энрике, — И вернемся к этому разговору.
Глава 10. Последний довод рыцаря
— Я могу попросить вас забыть наш разговор? — спросил Арамис.
— Забыть? — переспросил дон Энрике, — Даже если бы я захотел, не забуду…
— …ни слова из нашей беседы, — улыбаясь, закончил Арамис, — Вы это хотели сказать, мой юный друг, не так ли? Дитя! Это вам только кажется… Самые остроумные разговоры, самые нежные беседы, самые горячие споры забываются со временем.
— Но что-то ведь остается от остроумных разговоров, нежных бесед, горячих споров? — возразил дон Энрике.
— Да, — сказал Арамис, — Самая суть. Дословно все помнить невозможно.
— А вы помните самую суть последних бесед с вашими лучшими друзьями? — спросил дон Энрике. Арамис вздохнул.
Д'Артаньян: "Какого черта вы так суетитесь?"[14]
Атос: "Прошу вас позаботиться о Портосе".
Арамис (Атосу): "Клянусь честью, что не позже чем через месяц между Францией и Испанией вспыхнет война".
А месяц уже на исходе!
— Конечно, помню, — сказал он.
— Так вот, монсеньор — я тоже тот, кто помнит. Есть вещи, которые забыть невозможно. Вы полагаете, я могу забыть слово, которое для французов — предмет гордости, а для меня — боль — РОКРУА.
