Вера Хенриксен - Серебряный молот
— Моя Сигрид!
— Да, Эльвир.
Ее холодность остановила его. И когда взгляды их встретились, он прочел по ее глазам, что произошло. И в этих глазах, в которых отражалось упрямство и ярость, ребяческая радость и доверчивость, пробудившаяся страсть и бездонная тоска, теперь таилась какая-то отчужденность, говорившая, что он пришел слишком поздно.
Она больше не была ребенком, принадлежащим ему без остатка, стоило ему только протянуть к ней руку; ребенком, которого можно было подкупить красивыми словами. Никакие слова любви, никакая мольба о прощении не могли вернуть тепло в эти глаза. Чтобы завоевать ее, уже недостаточно было слов и ласок.
В лесу, у походного костра, он думал о том, чтобы вернуться к ней; и так было бы лучше для ребенка, который вырастет под его присмотром. Но теперь он понял, что ничто уже не сделает ее прежней: перед ним был не безвольный ребенок, а взрослая женщина.
А если ему не удастся завоевать ее? Что, если он предложит все, что может, но этого будет недостаточно?
Уткнувшись лицом в ее плечо, он представлял себе, как ей было трудно; она отдала ему все, что имела, с открытым сердцем, а он изменил ей и оттолкнул от себя.
Мальчик расплакался. Подняв голову, Эльвир посмотрел на сердитое, маленькое существо. Ребенок еще не понимал, насколько он беспомощен.
И когда Сигрид взяла мальчика и приложила его к груди, Эльвир сел на край постели и принялся смотреть на них.
— Тебе нужно вернуться в зал, — сказала она, видя, что он не собирается вставать. — Все уже, наверное, спрашивают, где ты.
— Мне наплевать, о чем они там спрашивают, — ответил он.
— Ты должен, по крайней мере, сообщить им, где ты, — сказала она, — что ты хочешь побыть здесь, чтобы они не сидели с поднятыми чашами в ожидании тебя.
Он встал и вышел, но вскоре вернулся и прилег рядом.
Он собирался рассказать ей о самом себе, но не решился. Он думал о том, почему ему это так трудно сделать, и пришел к выводу, что никогда не испытывал желания поделиться своими мыслями с женщиной.
Сигрид лежала, лаская ребенка и разговаривая с ним. Это было такое чудесное, мирное зрелище. Потом, повернувшись к Эльвиру, она сказала:
— Может быть, ты все-таки скажешь мне, как ты назвал мальчика?
И до него постепенно дошло, что ему еще предстоит научиться быть открытым и общительным.
ЭЛЬВИР
По краю льняного поля белели ромашки, а голубые цветки льна сияли на фоне мелких зеленых листочков.
Сигрид сидела на придорожном камне. Она улизнула из дома, от своих обязанностей и ответственности ключницы.
Эти ключи оказались куда тяжелее, чем она раньше предполагала. Нелегко было заботиться о таком хозяйстве, как Эгга. Пока она лежала в постели, она не замечала этого. Но стоило ей встать на ноги, как она поняла, сколько у нее дел — за все это время Тора ни к чему не притронулась.
Помимо всех прочих забот оставался еще прошлогодний лен, который нужно было чесать; к тому же она обнаружила, что некоторые шерстяные вещи в кладовой поела моль.
Она то и дело ходила к Торе за советом. Сначала выражение ее лица ясно говорило: видишь, все не так просто, как ты думала. И поскольку Сигрид больше не к кому было обратиться, ей приходилось подавлять свою гордость и в следующий раз опять приходить к ней, когда она в чем-то сомневалась. И в конце концов Тора стала терпимее.
С рождением мальчика между ней и миром образовалась стена; ощущение покоя и счастья создавало вокруг нее замкнутый мирок. И ничто плохое не могло проникнуть в ее мир, и даже свои собственные тревожные мысли она гнала прочь.
Хуже всего было то, что у нее не хватало молока для ребенка. А ведь это было для нее таким счастьем — приложить ребенка к груди. Сначала она не хотела признаваться себе в том, что ребенку не хватает еды. И даже при хорошем уходе за ней, с учетом самой лучшей и полноценной пищи, а также жертвоприношений Фригг, молока у нее все равно было мало. И в конце концов ей пришлось прекратить кормление.
Но мир, который она ощущала в себе, был настолько прочен, что ей удалось прогнать эту печаль. Она взяла на себя значительную часть забот о мальчике, так что у нее почти не оставалось свободного времени, и она радовалась, играя и разговаривая с ним, чувствуя тепло маленького тельца, которое она прижимала к себе.
После родов все женщины говорили, что она слишком тонкая и хрупкая, чтобы иметь достаточно молока. Однако тонкой и хрупкой она долго не оставалась, во всяком случае, она не ощущала себя такой. И она поправилась за какие-то несколько недель!
— Ты гибкая, как лоза, — сказал ей как-то Гутторм. — И ты цветешь, как дикая роза!
Ей показались слишком смелыми эти слова в устах того, кто, вопреки всему, был в услужении у Эльвира. Она стала расспрашивать во дворе о причинах такого независимого поведения Гутторма и наконец узнала от Рагнхильд, что они с Эльвиром кровные братья.
Сигрид смотрела, как петляет по долине река, скрываясь за холмами. Ее удивляло то, что кривая линия кажется такой привлекательной, кажется более красивой, чем прямая. И ее рассмешила мысль о том, как выглядела бы местность, если бы в ней были лишь прямые линии и острые углы.
Выходя со двора, она каждый раз обнаруживала, что видит все в новом свете. Она опять научилась смеяться, чувствовать солнечное тепло, видеть краски леса и полей, сияние и блеск фьорда. Она видела над собой ясное голубое небо, и ей казалось, что цветы улыбаются ей.
Она сорвала ромашку на обочине дороги; золотисто-белые цветы сверкали на солнце. Она смотрела, как бабочки перелетают с цветка на цветок, слушала, как радостно гудят шмели и пчелы.
И она вспомнила о том, как все вокруг было окрашено в цвета ее тоски, когда ей было плохо; тогда ей казалось, что леса и поля плачут вместе с ней. И ей стало любопытно, не будет ли все казаться ей унылым теперь, если у нее испортится настроение. В тот раз она была словно заколдована; она вдруг подумала, что это тролли досаждали ей, это они сбили ее с толку, заставив увидеть все в искаженном свете…
Она огляделась по сторонам. Там, в курганах, жили призраки, она это знала; под землей, в лесу, в горах обитали злые духи и тролли, в ветвях деревьев и в ручьях жили божества. Ей вдруг стало страшно; ее рука потянулась к маленькому молоточку, полученному от Хильд. И она с облегчением вздохнула, удостоверившись, что он по-прежнему висит на тонком ремешке у нее на шее.
Мысль о божествах успокоила ее; они несли в себе силы добра. И она вспомнила те удивительные слова о божествах, которые Эльвир сказал в их свадебную ночь в Бьяркее. Какой юной она была в ту ночь, позволив увести себя, как овечку, растаяв, как масло на солнце, услышав его болтовню о Фрейре и Герд. Ей было неприятно думать об этом, и она гнала эти мысли прочь…
