Александр Дюма - Парижские могикане. Том 2
— Вы хотите сказать, дядюшка?..
— Ничего я не хочу сказать, друг мой: не заставляй меня говорить…
— Что Регина — дочь…
— … генерала де Ламот-Удана, и это вещь неоспоримая: «Pater est quem nuptiae demonstrant»! 7
— Что же может сейчас толкать графа Рапта на бесчестный поступок?
— У Регины — миллионное приданое.
— Да у этого негодяя двадцать пять тысяч ливров ренты.
— Значит, будет семьдесят пять. А после смерти маршала и княжны Регина получит в наследство еще два миллиона, что составит сто семьдесят пять тысяч ливров ренты.
— Но этот Рапт — подлый мошенник!
— А кто с тобой спорит?
— Маршал дает согласие на этот брак — понимаю: он ничего не знает. Но неужели княжна стерпит, если ее дочь выйдет за…
— О Господи! Да такое происходит каждый день, дружок. Ты вообразить себе не можешь, как страдают владельцы большого состояния при мысли, что их богатство перейдет в чужие руки! И потом, надобно принять во внимание, что княжна находится в ужасном состоянии: у нее нервная болезнь, из-за которой она вынуждена почти все время проводить в постели; она не выносит дневного света и живет в постоянном полумраке, питаясь вареньем из розовых лепестков, вдыхая благовония, перебирая четки, — все это ужасно расстраивает нервы! Кто может сказать, знает ли она о том, что ее дочь выходит замуж?
— Дядя! Раз вы в курсе того, что замышляется, неужели вы потерпите, чтобы…
— Да, верно: через маркизу де Латурнель…
— Неужели вы равнодушно будете наблюдать, как у вас на глазах свершится это преступление?
— А как это меня касается, спрошу я тебя? По какому праву я стану вмешиваться?
— По праву честного человека, разоблачающего преступника.
— Чтобы разоблачить преступника, нужны доказательства; кроме того, дорогой мой, нет такого закона, который наказывал бы за подобные преступления — иными словами, за настоящие преступления.
— Но… я…
— А ты поступишь, как я, Петрус: ты не будешь вмешиваться.
— Ну уж нет, ни за что!
— Ты позволишь дьяволу вплести моток черного шелка графа Рапта в золотые нити красавицы Регины и будешь ждать, пока дьявол сам не распутает то, что наплел.
Вздох Петруса был похож на стон.
— Видишь ли, друг мой, — продолжал старый генерал, — есть пословица: «Не суй палец между деревом и корой!» В ней много мудрости. И потом, ты понимаешь: все, что я тебе рассказываю, только слухи.
— И этот человек свободно чувствует себя в свете!.. У него репутация…
— … мерзавца!
— Что, впрочем, не мешает ему быть во главе партии…
— … иезуитов? Он всего-навсего адъютант, как и при генерале де Ламот-Удане.
— Говорят, он будет министром…
— … если я ему отдам свой голос.
— Он женится на Регине!
— Он совершает большое преступление.
— Дядя! Этого преступления не произойдет!
— Друг мой! Через две недели мадемуазель Регина де Ламот-Удан станет графиней Рапт.
— Я вам говорю, что свадьбы не будет! — заявил Петрус, торопливо вскакивая.
— А я вам говорю, сударь, — с достоинством возразил генерал, — что вы сядете и выслушаете меня.
Петрус снова со вздохом упал в кресло. Генерал поднялся, подошел к племяннику и оперся на спинку его кресла.
— Повторяю, Петрус: наверное, ты в любом случае возмущался бы тем, что сегодня происходит, но возмущение твое так сильно только потому, что ты любишь Регину и это дело касается непосредственно тебя. Теперь ответь мне: по какому праву ты любишь Регину? Кто тебе разрешил эту любовь? Она? Ее мать? Отец? Никто! Ты чужой в этой семье. По какому же праву чужой собирается оказывать влияние на судьбу членов этой семьи? По какому праву он скажет женщине, уступившей притязаниям господина Рапта, может быть, только по незнанию наших нравов: «Вы прелюбодейка!»; счастливому мужу, понятия не имеющему о событиях прошлых лет и уверенному в будущем: «Вы обманутый муж!»; девушке, почитающей мать и любящей отца (ведь ничто не говорит о том, что господин де Ламот-Удан не отец Регине): «С сегодняшнего дня ты должна презирать мать и относиться к отцу как к чужому!» Полно, племянник! Ты считаешь себя честным человеком, а если ты сделаешь это, то будешь первейшим подлецом под стать господину Рапту. Но ты этого не сделаешь, это говорю тебе я!
— Что же будет, дядюшка?
— Это тебя не касается, — отрезал генерал. — Это дело более справедливого и строгого судьи, чем ты. Только он знает, как все происходило на самом деле, он все видел и слышал. Будь покоен: рано или поздно он вынесет свой приговор. Это дело Божье!
— Вы правы, дядя, — проговорил молодой человек, поднимаясь и подавая генералу руку.
— И во время последнего свидания…
— … я не скажу ни слова о том, что сейчас узнал от вас.
— Слово дворянина? — Слово чести!
— Ну, так обними меня; хоть ты и пиратский сын, я верю твоему слову, как… слову твоего отца-пирата.
Молодой человек бросился в объятия дядюшки, потом взял шляпу и поспешил вон. Он задыхался!
X. ВИЗИТ НА УЛИЦУ ТРИПРЕ
Следующий день после разговора с дядей, разговора жестокого для бедного Петруса, был как раз последним днем масленицы, с которого началась наша книга. В то утро мы видели, каким Петрус может быть хмурым и нелюдимым.
К несчастью, в тот день у Регины не было сеанса. Не зная, как скоротать невыносимо тянущееся время, он и предложил друзьям принять участие в рыночном маскараде (о нем мы тоже упоминали в самом начале нашего рассказа).
Благодаря физической усталости Петрусу удалось если не забыться, то, по крайней мере, взять себя в руки: он задремал в кабаке, уронив голову на стол. Впрочем, скоро его разбудили Шант-Лила и ванврские прачки.
Мы явились свидетелями того, как продолжалось веселье, как наконец в пять часов утра друзья расстались: Людовик поехал в Ба-Мёдон провожать Шант-Лила и графиню дю Баттуар, а Петрус вернулся к себе на Западную улицу. Читатели помнят, что, когда Людовик стал настойчиво приглашать друга присоединиться к их компании, тот ответил довольно мрачно: «Не могу: у меня сеанс». Во время этого сеанса, назначенного на час дня, должна была решиться его судьба.
В девять утра Петрус уже был на улице Плюме.
Вернувшись к себе, он лег, попытался уснуть, но в тишине и одиночестве он снова и снова переживал свое горе. Ему на ум приходили тысячи проектов, без конца сменяясь и не давая ему покоя. Озаренный тем внутренним светом, что зовется разумом, Петрус по мере их появления признавал, что все они неосуществимы. Часы показывали девять, а он так ничего и не решил, но его возбуждение достигло предела, он не мог больше ждать и вышел из дому.
