Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!
И через несколько минут он уже стоял у двери веранды, звонил. Дверь ему открыла Наталья. Вскинула удивлённо чёрные ресницы, смотрела с явным недоумением.
— Вам молока?
— У вас, как мне кажется, сегодня день рождения?
Наташа вспыхнула румянцем, взгляд её потеплел.
— Да, да. Вы проходите, пожалуйста. Будете гостем.
— Вот вам подарок. Экспромтом, но от всего сердца.
К ним подошёл мужчина, с пышной прической седеющих темных волос, с карими, умными глазами.
Смотрел на Бориса пристально и как будто бы с неприязнью.
Наташа его назвала:
— Николай Семёнович.
Сенс протянул руку, наклонил голову. Продолжал в упор разглядывать Качана. Николай Семёнович, казалось, и сам знал, что это Качан, его пациент, о котором ему много рассказывала мать и ради которого он сюда приехал.
— Вы — Николай Семёнович Курнавин, — заговорил Борис, начинавший терять самообладание.
— Да, верно. Курнавин.
— Матушка звонила, сказала, что вы приедете.
— Да, верно. Я приехал. Будем с вами работать, но это потом, а сейчас у нас тут…
Он отлепился взглядом от Бориса и склонился к хозяйке. В этот момент к ней подошли двое из приехавших на вездеходе: рослый голубоглазый богатырь лет сорока и с ним щупленький юнец с испуганно раскрытыми глазами. В них было много жизни и света; юноша едва сдерживал буйство переполнявших его чувств. Видимо, на него так возбуждающе действовали незнакомые люди, а, может, он был так счастлив от близости прекрасной именинницы.
— Игорь, — сказал он тихо, но с явным волнением.
— Ученик и подручный Натальи Сергеевны, — представил его стоявший рядом богатырь. И представился сам:
— Разуваев Станислав.
Подросток в свою очередь добавил о нём:
— Наш директор совхоза!
Разуваев тронул Игоря за плечо, и тот сник, застеснялся.
Наташа отрекомендовала и Бориса:
— Сосед… Столичный учёный.
И попросила всех к столу.
Из кухни на вытянутых руках торжественно и важно нёс старинный медный самовар отец Наташи. Вода в самоваре клокотала, и пар с весёлым свистом вылетал из клапана в крышке.
Третий из приехавших на газике не замечал Бориса; он сидел за столом и длинным ножом неловко вырезал из рамок куски нераспечатанных пчелиных сот; янтарными струйками стекал по пальцам свежий, ещё тёплый, только что вынутый из улья мёд.
Наташа, занимая место во главе стола, строго и серьёзно говорила:
— Фёдор Кузьмич Гавриков — пчеловод-теоретик. Он у нас улей новой конструкции испытывает, да только пчёлы его…
— Кусают, канальи, — заключил Гавриков.
— Не надо так, Фёдор Кузьмич. О пчёлах даже в шутку плохо не говорят. И ещё замечу: пчёлы не кусают, а жалят. И гнев свой направляют не на каждого, — на людей дурных, нечистоплотных, пьяных и курящих.
— Вот, вот, — подхватил теоретик. — Я курю, а они не терпят. Духа табачного не переносят. Бросить придётся. Ныне против нас, курильщиков, волна поднялась. Где ни задымишь, на тебя косятся. А пчёлы, точно они газет начитались — пьяных и курцов на дух не переносят. Впрочем, людей нечестных, сварливых — тоже. Мы у себя в лаборатории наблюдаем: как бездельник какой, или склочник — жалят его пчёлы.
— Как же они узнают людей дурных? — серьёзно спросил Качан, довольный тем, что представился случай вступить в беседу.
— Представьте — узнают. Дурному человеку не даются; вначале жалят его нещадно, а затем от него уходят. Роятся и улетают. Другие хиреют. В старину говорили: пчёлы у него не живут. Кстати, у многих они и не жили. Потому на деревню приходились один-два пчеловода.
— Ну, а если человек выпил? Не пьяница, а попивает — в меру и к случаю. Ну, вот как мы теперь, к примеру?
— Для них неважно — рюмку ты выпил или стакан. Спиртное за версту слышат — гудит улей, волнуется. Вот если бы человек понимал так пагубу спиртного. К тому же, алкоголь в организме две недели держится. Клетки наши долго и трудно борются со спиртным; так что, если и рюмку выпил, всё равно, — пчёлы долго такого помнят. И работают плохо, производительность у них снижается.
Гавриков хриплым басом возразил:
— Прибор у гаишников вчерашний хмель чует, а, к примеру, позавчерашний — нет, не улавливает.
— Пчёлы не в пример чувствительнее, — заметила Наташа. — При дуновении ветерка они медоносную траву за несколько километров слышат. И как по команде усики в ту сторону направляют; крылышками начинают махать, сигнал значит всем другим подают. Если ты терпелив и хорошее зрение имеешь — многое из пчелиной жизни подсмотреть можешь.
Беседу поддержал Курнавин:
— Про пчёл много книг написано, но вы, верно, сами наблюдали.
— Да, сама заметила. Рано утром пчёлы на леток выползают. И усиками шевелят, видно злачные места ищут. Медоносы не всегда привлекают пчёл, а именно в те дни, и даже часы, когда взяток на них созрел. А едва цвет отошёл и нектар не выделяется, пчёлы вновь к нему равнодушны и уж ловят с ветерком другие запахи, ищут другие угодья.
Наталья говорила с увлечением, и никто — даже теоретик Гавриков — её не перебивал, не подвергал сомнениям её взгляды. Борис Качан, ничего не знавший о пчёлах, тоже со вниманием слушал Наташу, но его больше поразило её сообщение о вреде спиртного. «Алкоголь в организме две недели держится», — мысленно повторял поразившую его фразу.
Затем и он подал свой голос:
— О пчёлах судить не смею, — тут вы, видно, авторитет, но пагубное действие спиртного на наш организм, извините, вы, по-моему, преувеличиваете.
Говорил выспренне, словно выступал на учёном совете.
— Ведь этак, если принять на веру, что клетки наши после рюмки коньяка две недели кашляют, не могут прийти в норму, то деловые люди, которые всё решают за рюмкой водки, выходит, всегда пьяны?
— Будем говорить точнее: всегда находятся под воздействием алкоголя.
Наташа приняла его стиль речи и тоже выражалась научно. И, как показалось Качану, с заметной дозой иронии.
— Однако никому и в голову не придёт обвинять их в пьянстве; они пьют понемногу, и к случаю, по делу.
Наташа не торопилась отвечать. Видно, разговор о пьянстве, возникший случайно, не всем за столом приходился по вкусу; одинокой и неприкаянной стояла бутылка коньяка, привезённая директором совхоза, и сам директор, и сидевший слева от него Гавриков, и отец Наташи Сергей Тимофеевич чувствовали себя неловко, словно на собрании, где в их адрес раздавались критические голоса.
— Да, всё это так, — продолжала Наталья, — люди, пьющие понемногу, и даже по одной рюмке в день, — всегда отравлены алкоголем, всегда слегка пьяны. Я говорю: «слегка», но это для постороннего взгляда — слегка, для организма же пьющего, особенно, для мозга это «слегка» оборачивается вечным угнетением, а в конце концов, деградацией, полным разрушением психики и интеллекта. А всё дело в том, милые мои мужчины, что алкоголь даже и в самых малых дозах пагубно воздействует на самый высший раздел мозга, — так называемый, ассоциативный центр, то есть тот раздел, который ведает творчеством, созиданием нового. Выпив рюмку, вы на две недели оказываетесь неспособными изобретать, совершать открытия, то есть творить. Тот же раздел мозга ведает всем самым высоким, что есть в человеке: любовь к отечеству, долг перед людьми, совесть, порядочность, чувства верности и дружбы.
