Анна Малышева - Посланница судьбы
Виконтесса со своей малочисленной свитой прибыла в Первопрестольную поздним вечером. Накрапывал мелкий сентябрьский дождь, пахло мокрыми липами и дымом костров, пылавших по всему городу. По мнению доктора Гааза, утверждавшего, что холера распространяется не только по воде, но и по воздуху, эти костры были хоть и малой, но все равно защитой перед надвигающейся на город страшной эпидемией.
Новая дорога, недавно проложенная из Петербурга в Москву, сильно утомила Элен. Несмотря на то что ее называли модным французским словом «шоссе», она тем не менее показалась виконтессе скверной и мучительной по сравнению с европейскими дорогами. В скорости был небольшой урон: от Парижа до Варшавы проезжали тридцать – тридцать пять миль за сутки, а из Петербурга в Москву двадцать восемь миль за двадцать четыре часа уже казались чудом. Но качество дорог не шло ни в какое сравнение. Тряска была настолько ужасной, что невозможно было уснуть, и к концу путешествия тело ныло так, словно подверглось жестокому избиению, несмотря на мягкие подушки, которыми путешественники запаслись загодя. Поэтому, прибыв в Москву, смертельно уставшие Елена с Майтрейи сразу уснули, толком даже не успев рассмотреть свое новое пристанище.
Они проспали почти сутки и только на третий день по приезде выбрались в город. Прогулялись пешком до Красной площади, а оттуда, наняв экипаж, проехали по бульварам и остановились у Новодевичьего монастыря. Впервые за семнадцать лет Елена посетила могилы родителей и была крайне удивлена тем, что надгробия находились в прекрасном состоянии. Она-то думала, что найдет их заросшими мхом и крапивой, совершенно заброшенными. Напротив, отполированные гранитные плиты блестели, как новые, трава вокруг них была прополота, а на могилах отца и матери лежали букеты увядших цветов. «На днях была очередная годовщина их смерти, – размышляла виконтесса. – Кто же принес сюда эти цветы? Не дядюшка ведь, в самом деле?!» Других родственников у нее не осталось, и Елена терялась в догадках.
– Смотри, здесь написано твое имя! – в изумлении воскликнула Майтрейи, указав пальцем на могильную плиту.
– Там лежит моя нянька Василиса, – спокойно ответила виконтесса. – После пожара ее по ошибке приняли за меня и похоронили рядом с родителями. Так я перестала существовать для мира живых, и мне пришлось родиться заново, с новым именем.
Елена говорила почти шутливо, но в ее голосе слышалась глубоко спрятанная горечь. Майтрейи жадно внимала этому очередному откровению своей покровительницы и подруги, сдвинув тонкие, прелестно очерченные брови, и ее смуглое лицо слегка бледнело от волнения. С тех пор как они пересекли границу Российской империи, принцесса узнавала много нового о своей наставнице. И хотя виконтесса рассказывала далеко не все и старалась быть очень осторожной, ее прошлое было так печально, что рассказы эти всякий раз глубоко ранили сердце Майтрейи. Девушка молча изумлялась тому, насколько скрытной и загадочной оказалась Елена, которую она с детства считала самым близким человеком, с которой привыкла делиться сокровенными тайнами и желаниями. В детстве не было у Майтрейи такого секрета, который оставался бы неизвестен Елене долее минуты. Но теперь Майтрейи начинала взрослеть и понимать, что человеческое сердце глубоко и в нем есть такие пропасти, о которых другому человеку, будь он даже близким и любимым, ничего не дано знать.
Посетив кладбище, они вернулись домой, и виконтесса, осмотрев свое новое жилище, снова, как и в Петербурге, осталась очень недовольна выбором Алларзона. В прошлый раз она разбранила только его вульгарный вкус, хотя снятый им в Петербурге особняк был устроен с полным комфортом. Сейчас она находила, что дом вовсе непригоден для жилья. Правда, высказать свои претензии нынче было некому…
Дом, который снял для нее знаменитый парижский сыщик, снаружи выглядел совершенно невинно. Это был типичнейший московский особняк, притаившийся в одном из переулков, в один этаж, с небольшим мезонином, оштукатуренный и окрашенный в желтый цвет, с плоскими полуколоннами по фасаду. Вход в него был со двора, совсем крошечного, где едва помещался один экипаж. Все было довольно скромно и вполне привлекательно, учитывая цену, за которую предприимчивый Алларзон снял жилье. Сюрпризы, и неприятные, начинались внутри.
Когда виконтесса со своей воспитанницей прошли анфиладой комнат, вытянутой вдоль фасада, они молча переглянулись. На всегда веселом, оживленном личике Майтрейи отобразился испуг. Елена, пожав плечами, заметила:
– Что же, мы здесь не навсегда…
Она говорила небрежно, чтобы успокоить девушку, до которой, стараниями слуг, уже дошла страшная история особняка. Майтрейи была глубоко чувствительна к подобным вещам. На этот раз и сама Елена, отличавшаяся куда большим хладнокровием, испытала нечто вроде страха.
С первого взгляда в этом доме не замечалось ничего зловещего. Комнаты были маленькие, но светлые. Обои – чистые и довольно дорогие. Обстановка – старомодная, но вполне достаточная. И все же этот дом внушал тревогу, смутную и неодолимую. Сам его стылый воздух, в котором чувствовался угрожающий сладковатый душок, сохранил в доме атмосферу той кровавой расправы, которую учинил здесь безумец. Елена долго простояла у окна, но по переулку никто не прошел, не проехал ни один экипаж. Казалось, этого места избегали. Оглядев комнаты, виконтесса приказала снять и вынести из дома во флигель все зеркала и портреты, которые здесь водились в необычайном изобилии. Они казались ей немыми свидетелями преступления – в зеркалах отражались ужасные сцены, портреты предков графа и графини беспомощно взирали на то, что происходило на их глазах. Майтрейи целиком одобрила этот малодушный шаг. Едва оглядевшись в этом доме, она мечтала только о том, чтобы скорее отсюда уехать.
Вечером явился Летуновский. Виконтесса совсем не увидела перемен в его внешности. В детстве ростовщик казался ей стариком, сейчас он выглядел точно так же, словно время для него остановилось. Зато Казимир Аристархович едва узнал в этой бесстрастной красавице прежнюю Аленушку, бойкую, веселую, наивную девчушку, которую он баловал в детстве дорогими подарками. У Аленушки были самые веселые на свете глаза, какие только видал Летуновский. Глаза виконтессы были словно зимние озера, закованные голубым льдом. Взгляд, холодный и пронизывающий, разом охватил всю фигуру ростовщика, заставив его задрожать.
– Государыня моя, Елена Денисовна, должен я повиниться перед вами в содеянном, хоть и без злого умысла я это натворил… – начал он, предпринимая неуклюжую попытку встать на колени. – Ведь я, получается, вас ограбил, отдав прощелыге Белозерскому то, что по праву принадлежало вам.
