Павел Комарницкий - Мария, княгиня Ростовская
Гонец достал обрубок бамбука, с обоих концов которого свисали на шёлковых шнурах печати.
— Торопша, возьми от гонца письмо, — распорядился Михаил Всеволодович, по-прежнему не сходя с крыльца. Названный кметь подошёл, взял из рук гонца документ, поднялся на крыльцо, передавая князю. Михаил сорвал одну из печатей, извлёк из бамбукового цилиндра шёлковый свиток и развернул. Документ был написан по-русски, крупными буквами, и никаких двояких толкований не допускал.
— Всё у тебя?
— Послу великого Бату-хана полагается соответствующий приём и богатые дары, — молодой монгол смотрел нагло.
— Так то послу, а ты письмоноша. Пошёл вон со двора!
Стоявший рядом кметь ожёг коня плетью, тот взвился и ринулся прочь в раскрытые ворота.
— Гони, гони, не оглядывайся!
Из дверей высунулись головы Юрия и Олега Михайловичей — очевидно, мальчики чутко следили за происходящим.
— Ладно, ребята! — тряхнул головой князь Михаил, сворачивая свиток. — Айда на конюшню!
— … Наддай!
Облако пара с шипением вырвалось из каменки, остро запахло хлебным духом. Банщик вовсю работал двумя вениками над распростёртым телом великого князя, и Ярослав только постанывал и покряхтывал.
— Ух, хорошо! Ой! Ох… Ну ладно, ладно, хватит, пожалуй!
Спустившись с полка, князь взял ковш с квасом, напился, гулко глотая.
— Старый я становлюсь, Офонасий, не могу долго париться… От долгого жара в ушах шуметь начинает…
— Так сказал бы, княже, я б не разжаривал так-то…
— Да ладно, ладно! Что за баня, где яйца мёрзнут… Давай уже воду-то, волосья помою и хватит…
Офонасий поставил перед князем скамеечку, водрузил на неё лохань и налил горячей воды. Долил холодной из большого медного чана, врытого в пол в углу, попробовал рукой.
— Пожалуй, Ярослав Всеволодович.
Ярослав взял с полки чёрную лепёшку мыла, начал намыливать голову.
— Дёгтем воняет шибко… Слышь, Офонасий, а вот фрязинское мыло не воняет вовсе…
— Баловство, княже, — в голосе банщика звучало явное неодобрение. — Токмо девок глупых дурят иноземцы. Чтобы волос был густ и крепок до старости, лучше мыла дегтярного нет ничего! А потом репьём ещё голову промыть, да на дождевой воде всё…
— Ладно, уговорил, — засмеялся князь. — Не будем нынче брать фрязинского мыла. Да, верно, и не приедут гости фрязинские нынче. Нечем им тут стало поживиться…
— А в торгу цена на жито не растёт нынче, — банщик заботливо подлил горячей воды в лохань. — Всегда к весне росла, а нынче нет. Народ доволен, тебя славит…
Ярослав фыркнул.
— Да простолюдью лишь бы жито да соль дешевле… Не понимают, глупые, того, что не одним хлебом да солью торговлишка держится. А шелка, а пряности, а стекло венецианское? Они дешевле стали или как?
Банщик поменял использованную мыльную воду в лохани на свежую, долил травяного отвара — для крепости волос.
— Да вроде как ещё дороже стали товары заморские… Токмо их, почитай, и не видно. Нынче мало торгуют иноземные купцы…
— Во-от! Именно что мало! Не хлеб да соль нынче дёшевы, а куны да серебро дороги. Который год в Орду всё задарма уходит. А купцам заморским наши соль да жито без надобности, они от нас соль к себе за море не повезут. Нет серебра и мехов, воска да мёду — доброго здоровья вам, хозяева! Раз себе в убыток приплывут, другой… И всё, и забудут дорогу в русскую землю.
Офонасий помедлил, явно колеблясь.
— Дозволь спросить, княже… Так ли уж нужны товары заморские? Ну, бабы в шелках щеголять не будут… Вместо веницейских зеркал в сковородку железную да в кадку с водой глядеться станут…
— Глупости ты говоришь, Офонасий, — резко возразил князь. — Любой город своим торговищем жив. Это сейчас голытьба довольна, что хлеб-соль дешевы. А ну как не останется в торгу ничего, кроме жита да соли?
— Ну почему так уж ничего… — не сдавался банщик, очевидно, не опасавшийся спорить с самим князем. — Ковань железная, лапти, холсты… Мало ли простого товару…
— Не будет денег, так и никакого товару не будет! Купцы за мелочью в село ездить перестанут, а самому селянину ехать накладно. Ковань, говоришь? Серпы, наральники да лопаты местный кузнец скуёт — пусть хуже, зато под боком. Городские же мастера, вместо того, чтобы делом заниматься, будут коз да коров пасти в окрестностях — что толку работать, коли товар никто не берёт! Помыкаются на репе с загородных грядок, что нынче за стенами Владимира понараскапывали… Год помыкаются, другой, потом бросят домишки к чертям и в село подадутся.
В дверь бани просунул голову вестовой.
— Прости, что тревожу, Ярослав Всеволодович. Там гонец татарский прибыл, говорит, срочное письмо привёз!
Князь крякнул.
— Пусть ждёт!
Парнишка исчез, Ярослав же с ожесточением принялся плескать себе в лицо чистой водой. Всю баню поломал, дурень… Нет, всё правильно, о таких вещах следует докладывать нмедля, но пять минут мог бы подождать!
— Всё, хорош, давай одеваться!
В предбаннике наготове уже висел расшитый красными и зелёными петухами рушник, на лавке была сложена чистая одежда. Одевшись, Ярослав постоял перед зеркалом в серебряной оправе, неторопливо расчесал волосы, бесознательно оттягивая неприятную встречу. Потому как ждять доброго от гонцов из Орды не следует.
В широкой горнице в красном углу сидел гость, терпеливо ожидая появления хозяина.
— Здравствуй, коназ Еруслаб! — гонец встал и поклонился, однако, не снимая шапки. — Письмо тебе от великы Бату-хан!
— И тебе здоровья, — пробурчал Ярослав, принимая деревянный гладкий цилиндр. Сорвал печать, вынул свиток, вчитался и побледнел.
— Как звать тебя?
— Едигей, коназ!
— Ты вот что, Едигей… Отдохни давай, тебя сейчас покормят, коню овса дадут… Ночуешь и завтра в путь.
— Спасибо, великы коназ! А подарка?
Ярослав еле сдержался, чтобы не заехать в узкоглазую круглую рожу. До чего наглый народ, сил нет — гонец и тот мзду требует! А вот не дашь, и окажется, что дядя его вхож к самому Бату-хану… Пёс из там всех разберёт!
— Будет тебе и подарок. Завтра!
— … Обоз оружный в Новгород отправить немедля!
— А к литвинам?
— А к литвинам токмо когда за ту поставку рассчитаются, и задаток с них!
— Опасно, княже… Могут у немцев взять, наш товар ни при чём останется.
— Не останется! Немцы ливонские Миндовгу доброе оружие и доспехи не продадут, на свою-то голову. Брать же через третьи руки литвинам разорение. Всё, я решил!
— Слушаю, княже! Сделаем!
— Всё у меня!
Бояре расходились, кланяясь. За столом остались трое — митрополит Пётр Акерович, боярин Фёдор Олексич и сам Михаил Всеволодович.
