Георг Хилтль - Опасные пути
— Отец мой, Вы пришли в неурочный час, — сказала она, — это должно иметь особенное значение.
— Вы не ошиблись: мне поручено сообщить Вам нечто.
— Не продолжайте: исполнение этого поручения слишком тяжело для Вашего сострадательного, благородного сердца. Я знаю, в чем дело: судьи в Шателэ произнесли надо мной свой приговор, Пивель уже говорил мне об этом. Я жду лишь официального чтения приговора. Смотрите, я не дрожу.
Она протянула ему руку, и сделала это так же спокойно, как всегда.
Тюремщик принес ей ужин. Она взяла старика Пиро за руку, подвела к столу и усадила на стул. Он с изумлением смотрел на эту женщину, без малейшего страха или беспокойства расставлявшую тарелки.
— Дайте еще одну тарелку, Рамье, — сказала она тюремщику, — отец Пиро сделает мне сегодня честь отужинать вместе со мной.
Она прислуживала своему гостю и, может быть, не была очаровательнее и грациознее, даже угощая своих гостей за роскошным столом своего богатого дома. Пиро не мог притронуться к кушаньям, но когда Мария наполнила его стакан и со слезами сказала: “За Ваше здоровье, мой добрый, дорогой батюшка!” — он не мог отказаться от вина.
— Вы видите, мне не дают ни ножа, ни вилки, — с горькой усмешкой сказала Мария, — боятся, что я наложу на себя руки… Глупцы! Я давно могла бы сделать это, но меня удержали Ваши слова.
Когда ужин был кончен, маркиза велела убрать тарелки, а сама отвернулась к окну; Пиро видел, что она молилась. Потом, быстро подойдя к нему, она сказала:
— Сядьте, батюшка! Мой конец близок, я хочу признаться Вам во всем. Пишите!
Глаза Пиро сверкнули торжеством: он победил, его труды не пропали даром. Быстро достав бумагу, он стал записывать то, что говорила ему Мария.
Она сидела неподвижно, не отрывая взора от его лица; ее голос ни разу не задрожал, пока губы произносили ужасные признания, и, когда объятый ужасом Пиро со стоном прекратил свою работу, она спокойно сказала:
— Будьте мужественны, батюшка! Я сейчас кончу.
Пиро записал все ее признания до последнего слова; под ними Мария твердой рукой подписала свое имя.
— Теперь выслушайте еще одну вещь, — глухим голосом сказала маркиза, — но то, что я сейчас скажу Вам, предназначается только для духовника, для него одного. В день моей казни подите к маркизе Монтеспан и скажите ей: “Маркиза Бренвилье надеялась, что Ваша сильная, могущественная рука спасет ее; ее упорное запирательство было следствием того, что от Вашего имени передал ей Пикар. Она надеялась заслужить милость монарха, сохранив тайну, которая имеет огромную важность для маркизы Монтеспан и занимаемого ею высокого положения. Вы, маркиза, обманули обвиняемую, заставив ее напрасно надеяться, чтобы она не компрометировала Вас своими признаниями. В последнюю минуту осужденная еще могла бы заговорить; она этого не сделала и унесла с собой в могилу Вашу тайну; она предоставила Вам наслаждаться покоем, но через меня напоминает Вам, что все, что когда-то произнесли пророческие уста в замке Мортемар, — исполнится!”. Скажите ей еще, отец мой: пусть она вспомнит меня, когда дойдет до конца своего опасного пути, когда будет брошена, забыта; когда будет оплакивать свое минувшее величие; когда исполнится проклятие, произнесенное над домом Мортемар, когда вознесшиеся на высоту снова низвергнутся в глубину… Батюшка, я сеяла смерть телесную, но не душевную, нет! Я умру, может быть, спокойнее, чем маркиза Монтеспан: меня утешили, меня спасли Ваши святые увещания. Бог смилуется надо мной; я искуплю свою вину уже на том свете; я знаю, что часы, которые мне остается еще провести на земле, будут ужасны. Скажите все это маркизе Монтеспан, батюшка, и если она спросит, почему же осужденная не взывала к ней о помощи, то скажите: Мария де Бренвилье была слишком горда, чтобы умолять трусливую королевскую любовницу, которая или устраняет своих врагов рукой палача, или погребает их в темницах, между тем как она сама, наглая грешница, со спокойным сердцем стояла возле своего царственного возлюбленного в ту минуту, когда он осудил ее мужа на изгнание. Не качайте головой! Я знаю это наверное. Маркиза Монтеспан вышвырнула своего мужа, когда он сделался для нее неудобен… а я своего хотела убить…
Вскоре явился тюремщик и объявил, что судьи собрались и ждут ее. Мария схватила священника за руку. Они прошли в сопровождении тюремщиков по длинным коридорам и вошли в длинный, низкий зал. Ее дальний конец скрывался во мраке. Недалеко от входа стоял большой стол, покрытый зеленым сукном; вокруг него сидели судьи. С потолка спускалась люстра в несколько свечей, которые освещали только небольшое пространство вблизи стола. В стороне виднелось возвышение, покрытое чем-то черным.
— Что это? — с легкой дрожью спросила маркиза; ее охватило страшное предчувствие, и Пиро в первый раз заметил, что она дрожит.
Ей поставили стул; затем Башо поднялся с места. Судьи прочли признание подсудимой, но для устарелых обычаев Шателэ этого было мало; такой длинный ряд преступлений не мог быть совершен без соучастия других преступников; Сэн-Круа умер, Лашоссе был казнен, Морель исчез; но должны были быть еще сообщники, и маркиза должна была назвать их.
— Вы должны выдать их, маркиза Бренвилье! — воскликнул Башо, — не расставайтесь с этим светом, не предав в руки правосудия тех, кто, вооружившись страшными средствами, намерен вновь сеять кругом себя зло. Назовите своих соучастников!
— У меня нет соучастников, — ответила маркиза. — Неужели Вам мало того, что я созналась в отравлении своего отца, братьев и больных в госпитале? Казните меня и покончите с этим мучением! У меня нет соучастников.
Судьи вновь подвергли ее перекрестному допросу; общее возбуждение росло, но маркиза оставалась по-прежнему спокойна. Тогда ревностный Башо вскочил и, отбросив свой стул, воскликнул потрясающим голосом:
— В таком случае, Вам придется до дна испить чашу страданий! Вы ничем не лучше, чем самая последняя из страдавших здесь женщин!
С этими словами он сдернул черное покрывало, скрывавшее от присутствовавших возвышение, и маркиза увидела скамью, пучок веревок, два металлических ведра, большой жбан; под скамьей были вделаны в пол кольца и крючья.
— Это — орудия пытки? — спокойно спросила маркиза.
— Да, трепещите! — ответил Башо.
— Вы ошибаетесь, — возразила Мария, — я не буду дрожать. Я ждала этих мук, потому что Ваша жестокость не позволяет Вам избавить меня хотя бы от малейшей капли страдания… Где же палач?
Из темноты выступил бледный, костлявый человек с всклокоченной бородой. На одной руке у него была намотана веревка, а в другой он держал нечто вроде рога.
