Михаил Громов - В небе и на земле
Сильный рывок за пропеллер и мотор заработал. Запахло касторкой и, не успели мы моргнуть глазом, как Александр Петрович был уже в воздухе. Ликованию нашему не было удержу. Бобков поочерёдно сажал обучающихся на сиденье сзади него. Всё управление самолётом, т.е. ножные педали от руля направления и ручка управления элеронами и рулём высоты, находящаяся с правой стороны, были у инструктора. Ученик, не мешая управлению, легко держался за ручку и, ощущая работу инструктора, смотрел за тем, как самолёт реагирует на движение ручкой. Ножного управления у обучающегося не было. Куда нужно было смотреть в разные моменты полёта и что нужно было делать рычагами управления - об этом инструктором ничего не говорилось. Зато об этом говорили мы между собой целыми днями. Как хорошо, что мы были крепко оснащены теорией на курсах Н.Е.Жуковского!
Полёт длился 4-5 минут по кругу над аэродромом на высоте 20-30 метров. При подлёте к месту посадки инструктор выключал контакт, и мотор прекращал работу. Одновременно ручка управления самолётом энергично отдавалась от себя. Самолёт под неимоверно крутым углом устремлялся носом к земле, а затем, как чайка, быстро выравнивался и, немного прокатившись по земле, останавливался. Ученик слезал с сиденья, садился следующий, а прилетевший обычно запрашивал:
– Контакт?
– Есть контакт, - отвечал Александр Петрович.
И так, пролетев с каждым обычно по два раза, он прекращал полёты. На этих самолётах полёты проводились только на рассвете и продолжались до 7-8 часов утра, пока не было ветра или же ветер был слабым: земля в это время ещё не прогревалась солнцем и не было «рему» (восходящих потоков воздуха). Налетав таким образом полтора часа со мной, Александр Петрович посадил меня на переднее сиденье и я впервые в жизни получил полный комплект управления самолётом в своё распоряжение. Инструктор сел сзади на место ученика и контролировал полет, только держась вместе со мной за ручку управления. Однако полёт по кругу в этот раз совершался не с одной посадкой, а с тремя. Причём я должен был выключить мотор и производить посадку. Такой полёт означал, что ученик уже усвоил производство посадки и готов к выпуску в самостоятельный полёт без инструктора. Закончив такой полёт, Александр Петрович быстро соскочил с самолёта и задал мне вопрос:
– Ну, как?
– Всё в порядке, - ответил я. Он нырнул к винту и произнёс:
– Контакт?
– Есть контакт!
Неведомая сила подхватила меня, и я очутился один-одинёшенек в воздухе. Сердце моё билось, как пташка в клетке, но я всё делал так, как и с инструктором. Благополучно облетев по кругу аэродром, я нормально приземлился. Бобков опять задал вопрос:
– Ну как, ещё разок?
– Есть ещё разок!
– Контакт?
– Есть контакт!
И я совершил второй полёт. Когда я слез с самолёта, Александр Петрович поздравил меня с первым самостоятельным вылетом. Радость, волнение, чувство чего-то необычного, совершённого впервые в жизни, долго не могло утихнуть. Это был мой первый шаг в самостоятельную лётную жизнь. Это было начало пути…
О своём первом самостоятельном вылете на самолёте я написал подробное письмо отцу. Оно было полно волнений и восторгов. Отец ответил мне большим тёплым поздравлением, а также советами и пожеланиями, как всегда немногословными, но глубоко содержательными.
Я вылетел через 1 час 43 минуты, налётанных с инструктором. Мои сверстники вылетели после налёта в 2 часа 45 минут. Вот теперь настало время оглянуться на своё детство, чтобы объяснить себе: почему срок обучения и быстрота освоения полёта у меня оказались короче, чем у остальных товарищей. Теперь это легко объяснить: во-первых, моё физическое воспитание началось очень рано - с трёх лет. Оно отличалось большим разнообразием и разнохарактерностью упражнений, что развивало способность к координации движений и быстроту реакции. Моя самостоятельность с самых ранних лет, которую допускал и воспитывал во мне отец, укрепила смекалку и изобретательность, необходимость анализа и синтеза (выводов), т.е. укрепляла творческое начало в любом виде деятельности. Самостоятельность и настойчивость в достижении цели укрепляли волю в повседневной жизни в самых разнообразных случаях. Это, несомненно, одна из удачных сторон в моём детстве. Но и другая его сторона - обаяние природы и любовь к ней навеяли и укрепили во мне чувство романтики во всём - и в творческом труде, и в замыслах, и в восприятии окружающего, разных видов искусства, и даже… техники. Прогресс в технике, чувство нового вызывало во мне восхищение и желание совершить что-то такое, чего до меня ещё никто не делал. Технику я воспринимал как романтику. Без движения вперёд, без прогресса жить, казалось, невозможно. Творческое начало, т.е. желание изведать неизведанное, познать непознанное, завтра сделать что-то лучше, чем сегодня - это свойственно только человеку. Это - его потребность, об этом говорит вся история человечества.
Именно человек создал искусство. В той или иной степени оно - потребность каждого и каждому, по мере его индивидуальной возможности, доступно. К таким мыслям я пришёл во второй половине своей жизни, а тогда, когда мы начали самостоятельно летать, это было непроизвольной потребностью. А там, где начиналась серьёзная проблемная работа, возникали и серьёзные мысли.
* * *
Наша четвёрка продолжала жить на Грачёвских дачах. Мы возвращались домой лишь после вечерних полётов. Жили мы весело и всегда были в хорошем настроении. Ни политическая обстановка, ни ухудшение жизни с её экономической стороны нас как-то не тревожили. Молодость и страсть к полётам всеобъемлюще поглощали наши интересы и делали нас беспечными. «Мы были молоды тогда…»
Когда мы, возвращаясь домой, проходили по Грачёвскому двору, нас награждали такими взорами прелестные глазки наших соседок, что вечера заканчивались в весьма обаятельной обстановке. Однако нашлись завистницы, которые стали разносить недостойную молву о нас. Но мы быстро нашли средство защиты: завистницы очень скоро умолкли, как только попали в тенета нашего содружества четверых. Мы дали нашему содружеству название «Кабаре «Рыбий глаз».
До Грачёвского обитания я ходил целомудренным девственником, что совершенно не давало покоя моим приятелям. Они просто выходили из себя и, наконец, «натравили» на меня очаровательную певицу из «Стрельны», которая жила в нашем же доме на втором этаже. Она чудесно пела частушки и цыганские романсы, аккомпанируя себе на гитаре. Я уступил моим приятелям и этой женщине с лёгкостью, с которой обычно многие молодые люди совершают «грехопадение». Однако в дальнейшем мы стали с ней большими друзьями. Её моральный облик сильно изменился. Потом я потерял её из виду. Когда лет через десять мы встретились с нею случайно в Столешниковом переулке, я был уже известным пилотом, а она была замужем и шла с дочерью. Радость, которую она проявила при встрече со мною, восхищение, волнение и, видимо, воспоминания о наших бывших встречах, были очень трогательны, хотя и мимолётны. Больше я её никогда не видел. Видимо, я сыграл в её жизни ту же роль, что и Жан Габен в кинофильме «Гром небесный»…
