Шарль Монселе - Женщины-масонки
Филипп Бейль и Марианна не появились за табльдотом. Еду отнесли к ним в номера. От хозяина господин Бланшар и господин де Тремеле узнали, что молодая женщина почти поправилась и что, по всей вероятности, она сможет появиться на завтрашнем празднике и даже, возможно, на концерте и на балу, которые должны состояться после регаты.
Дело в том, что на следующий день в Тет-де-Бюше должна была состояться регата, а после нее – бал.
VI
БЕГ НА ХОДУЛЯХ
На следующее утро экипаж, принадлежавший «Гостинице для всего мира», отвез Марианну в Пуэнт-де-Сюд, где, как нам известно, проживала графиня д'Энгранд.
Марианна явилась к графине одна. Это подозрительное обстоятельство послужило причиной холодного приема, который ей оказала графиня, но Марианна ожидала этого и отнюдь не была удивлена.
Единственно, что могло ее удивить, единственно, чего она как раз и не заметила, было величайшее внимание, с каким ее с ног до головы разглядывала маркиза де Пресиньи. Нечто гораздо большее, нежели простое любопытство, сквозило в проницательном, испытующем взоре, который устремила на Марианну богатая вдова.
Марианна держалась просто и достойно, выражая свою признательность Амелии; она нашла слова, до глубины души растрогавшие юную девушку, и, если бы не властный взгляд матери, она тут же протянула бы певице руку.
– Вы спасли меня от страшной опасности,– сказала ей Марианна,– от опасности, как уверяют, страшнейшей на свете: от грозившей мне смерти, и хотя у меня нет ни малейшего желания цепляться за жизнь, я все же должна поблагодарить вас, ибо вы пробудили во мне новые для меня и очень добрые чувства – чувства уважения и признательности.
Визит Марианны продолжался всего несколько минут; затем она встала и снова обратилась к Амелии:
– Мадемуазель, я дочь народа, и потому я суеверна; сколь ни мало места должна я занимать в вашей памяти, сколь ни велико расстояние, которое всегда будет разделять нас, я все же полагала бы, что не сумею выразить всей моей благодарности, если не приведу доказательства.
– Доказательства? – пробормотала графиня д'Энгранд.
– О, сударыня,– поспешно заговорила Марианна,– вы, конечно, могли бы подобрать раковину на морском берегу, и потому вы, конечно, разрешите вашей дочери принять от меня этот подарок – эта вещь драгоценна только благодаря своему происхождению.
И она смиренно протянула Амелии курильницу, эта вещица была и впрямь очень простой, но вместе с тем и великолепной работы.
Амелия взяла ее, предварительно испросив глазами разрешения у матери, молчание которой она истолковала как позволение.
– Какого же происхождения эта вещица? – спросила маркиза де Пресиньи, впервые вступая в разговор.
– Этим летом, после премьеры «Семирамиды»[17] мне подарил ее один из великих маэстро – Россини, которого на спектакль притащили почти насильно.
Это сообщение одновременно потрясло и графиню, и маркизу.
– По мнению маэстро,– продолжала Марианна, – ценность этого подарка увеличивает и делает его вдвойне драгоценным то обстоятельство, что некогда эта курильница принадлежала самой Малибран[18].
– Моей дочери неизвестно, кто такая Малибран, сударыня,– произнесла графиня д'Энгранд.
Марианна слегка покраснела.
– Малибран,– повернувшись к Амелии, печально заговорила она,– принадлежала к числу тех несчастных женщин, которым небо посылает душу, видимую так же ясно, как свет лампы, и гений которых такого рода, что приводит их к скорой смерти. Это была певица, мадемуазель. Возможно, через несколько лет, когда вы станете взрослой девушкой, вы услышите это имя в салонах, которые вас ожидают, или в украшенных гербами ложах Итальянской оперы – прислушайтесь, не бойтесь: это имя пробудит у вас лишь трогательные воспоминания и сладкие чувства; такова привилегия тех женщин, которые столь мужественно шагают от рампы к могиле. И тогда, мадемуазель, вы, которую все блага жизни легко могут сделать особой доброжелательной, соблаговолите вспомнить ту, которой вы спасли жизнь, и порой к прославленному имени Малибран присоедините недостойное имя Марианны.
– Марианны? – резко повторила г-жа д'Энгранд.
Ее глаза встретились с глазами маркизы де Пресиньи, которая улыбалась так, словно ожидала этого.
– Так вы Марианна?… Певица Марианна? -еще раз повторила г-жа д'Энгранд.
– Да, сударыня,– отвечала удивленная Марианна.
Как мы заметили прежде, Марианна встала; она уже намеревалась откланяться, когда г-жа д'Энгранд встала и заговорила с видом человека, принявшего определенное решение:
– Поступок моей дочери не заслуживает ничего иного, кроме простой благодарности; то, что она сделала для вас, она сделала бы ради любой другой особы. Заберите же вашу драгоценность, сударыня, заберите ее; вы не должны выпускать ее из своих рук.
И с этими словами, в которые она вложила все, чем можно оскорбить человека, не имея для этого другого средства, кроме голоса, г-жа д'Энгранд взяла курильницу из рук дочери и протянула ее Марианне.
– О! – прошептала Марианна, вздрогнув от обиды и удерживая готовые брызнуть слезы.
Снова усевшись в карету, которая привезла ее сюда, и прижимая платок к губам, Марианна всю дорогу от Пуэнт-де-Сюд до Тета клялась в вечной ненависти к надменному семейству д'Энграндов.
День уже был в разгаре. Шум голосов усилился, пушечные выстрелы возвестили о том, что праздник начался. Вдоль берега тянулись парадные кареты буржуа, которые явились сюда с первым поездом, и целые караваны купальщиков верхом на странного вида маленьких лошадках, которые шли по извилистым дорогам ланд Маразена и которые мели песок своими хвостами.
Если бы не обуревавшие ее тревожные чувства, Марианна, конечно, не удержалась бы и бросила бы взгляд на восхитительный, единственный в своем роде пейзаж, который ее окружал.
С одной стороны расстилались воды Аркашонского залива – просторная прихожая моря; с другой стороны простирались леса Тета, благоухающие смолой. Время от времени среди густых масс темной зелени взору открывались широкие аллеи, прорубленные во избежание пожаров, столь молниеносных и столь страшных в этом краю; дороги эти называются на гасконском наречии «bire-huc», что означает «отведи огонь». Однообразие однотонной, печальной зелени сосен порой нарушали красные побеги винограда и буйно разросшиеся кусты ежевики; кое-где показывались полузадушенные песком головки мака-самосейки и белой яснотки, и тогда цветовой контраст становился тем более очаровательным, что возникал совершенно неожиданно.
