Александр Дюма - Ночь во Флоренции
— О нет! Какие могут быть секреты от тебя, Лоренцо?.. — воскликнула девушка, возвращаясь в раскрытые ей объятия. — Отец в монастыре Сан Марко, в келье фра Леонардо. Прощай же!..
Уже на лестнице она обернулась, чтобы послать Лоренцо прощальный воздушный поцелуй, и порхнула вниз по ступеням, легкая, как расправившая крылья голубка.
Он постоял, наклонившись над перилами, пока глаза его различали девичью фигуру в темной спирали лестницы; когда она скрылась, он пошел отпереть дверь и вернулся в кресло за столом, где всегда под рукой лежал пистолет с богатой золотой насечкой.
Человек, о ком доложил слуга, через секунду появился в дверях.
VII
СЦЕНА ИЗ ТРАГЕДИИ РАСИНА
Это был мужчина тридцати — тридцати пяти лет, в юности, должно быть, являвший собой один из лучших образчиков той суровой, величавой красоты, что встречается на юге Италии; но с годами сценические навыки придали особую подвижность его физиономии, а тяготы жизни преждевременно придали серебристый оттенок волосам и бороде, так что теперь почти невозможно было разглядеть прежнего человека под маской лицедея, представшего перед Лоренцино.
Лоренцино скользнул по его лицу пронизывающим взглядом, казалось обладавшим даром читать в глубинах сердец; затем, первым нарушив молчание, которое комедиант хранил, несомненно, из почтения, произнес:
— Так это ты меня спрашивал?
— Да, монсиньор, — отвечал актер, делая несколько шагов к столу.
Но Лоренцино остановил его жестом вытянутой перед собой руки.
— Минуту, приятель, — сказал он. — Я положил себе за правило, что людям, знающим друг друга не больше, чем мы, следует беседовать, находясь на известном расстоянии.
— Смею заверить монсиньора, что мне слишком хорошо известно, какое расстояние разделяет нас, чтобы преступить его первым.
— Как, мошенник? — сказал Лоренцино, показывая в подобии улыбки белые и острые, как у лисицы, зубы. — Не претендуешь ли ты, между прочим, на остроумие?
— По правде сказать, монсиньор, — ответил актер, — нет ничего удивительного, если из того каскада острот, что бил из моих уст за все время, как я играю в вашей комедии «Аридозио», отдельные брызги остались у меня на кончике языка.
— О! Я слышу лесть! Должен предупредить тебя, любезный, — продолжал Лоренцино, — на амплуа льстецов здесь своих раза в два-три больше, чем нужно, так что, если ты рассчитывал дебютировать в этой роли, можешь убираться отсюда.
— Чума меня возьми! Будьте покойны, монсиньор, — подхватил невозмутимый комедиант, — кто-кто, а я слишком хорошо знаю, скольким обязан своим придворным собратьям, чтобы отбивать у них хлеб… Нет, я актер на первые роли, а лакеев оставляю всем желающим.
— На первые роли в трагедиях или в комедиях? — осведомился Лоренцо.
— Без различия.
— И какие же ты уже играл? Ну, отвечай…
— Я сыграл при дворе нашего доброго папы Климента Седьмого, питавшего столь необыкновенную дружбу к вам, монсиньор, роль Каллимако в «Мандрагоре», и Бенвенуто Челлини, который был на том представлении, сможет засвидетельствовать вам, какую я вызвал бурю восторгов; затем в Венеции я исполнял роль Менко Параболано в «Куртизанке», и, если прославленный Микеланджело наберется смелости, чтобы возвратиться во Флоренцию, он скажет вам, что я задумал уморить его со смеху: он на три дня занемог от того, что так веселился в тот вечер; наконец, в Ферраре я вывел в трагедии «Софронисба» характер тирана, и притом с такой натуральностью, что князь Эрколе д’Эсте, не дождавшись утра, прогнал меня после представления из своих владений, усмотрев в моей игре намеки на его особу, но, по чести сказать, если какие совпадения и встречались, то я их не искал!
— Надо же! Тебя послушать, так ты первейший талант? — промолвил Лоренцино, начав проникаться интересом к болтовне комедианта.
— Испытайте меня, монсиньор, но, если вам угодно увидеть меня в по-настоящему выигрышной роли, позвольте прочесть отрывок из вашей же трагедии «Брут»; замечательное сочинение, признаться, но — увы! — более или менее запрещенное почти во всех краях, где говорят на том языке, на каком оно написано.
— И что же за роль ты отвел себе в этом шедевре? — спросил Лоренцо.
— Per Baccho![9] О чем тут спрашивать?.. Роль Брута.
— О-о! Да ты заговорил другим тоном, по которому за целую милю видно республиканца… Ты, случайно, за Брута?
— Я? Ни за Брута, ни за Цезаря: я комедиант, и только! Да здравствуют выигрышные роли! Итак, с вашего позволения, я продекламирую вашей милости, коль уж вы почтили меня своим вниманием, роль Брута.
— Ну, так что же ты мне прочтешь оттуда?
— Главную сцену пятого акта, если не возражаете.
— Это ту, где в конце Брут закалывает Цезаря кинжалом? — уточнил Лоренцино, и неуловимая улыбка скользнула по его губам.
— Именно ее.
— Ну что ж, пусть будет главная сцена.
— Но коль скоро ваша милость изъявляет желание, чтоб я развернулся в полную силу, прикажите кому-нибудь подавать мне реплики либо соблаговолите сделать это сами, — попросил комедиант.
— Изволь, — согласился Лоренцино, — хотя я слегка подзабыл написанные раньше трагедии, вынашивая замысел новой, которую создаю сейчас… Ах! Вот для нее-то мне и надобен актер! — добавил он со вздохом.
— Он перед вами! — воскликнул комедиант. — Вы только послушайте меня и сами увидите, на что я способен.
— Слушаю.
— Итак, мы с вами в вестибюле сената, а тут вот — статуя Помпея. Вы будете Цезарь, я — Брут; вы идете с площади, я поджидаю вас здесь. Мизансцена вас устраивает монсиньор?
— Вполне.
— Минуточку терпения, я облачусь в тогу.
Добросовестный комедиант завернулся в плащ и, сделал шаг к Лоренцино, начал:
Комедиант
Привет, о Цезарь! Мне…
Лоренцино
Я весь вниманье, Брут.
Комедиант
Сегодня я решил тебя дождаться тут.
Лоренцино
Коль ты сторонник мой — я награжден судьбою.
Комедиант
Ошибся, Цезарь, ты: проситель пред тобою.
Лоренцино
Проситель? Ты? О чем?
Комедиант
Как ведомо тебе,
Боренье двух начал живет в любой судьбе,
Всегда добро и зло между собою в споре,
И дни печальные за радостными вскоре
Идут привычно, как за осенью зима,
Как ночь идет за днем и как за светом — тьма.
Но гонит зависть нас — оспоришь ты едва ли —
Переступить предел, что боги начертали.
Будь трижды гений тот, кто перешел его, —
Он тут же светоча лишится своего
И, факел гаснущий в бессилии сжимая,
Застынет, ослеплен, у гибельного края.
Низвергнет дерзкого неверный шаг один
В пучину смертную с сияющих вершин.
О, выслушай, молю бессмертными богами!
Ждет темнота тебя — теряет светоч пламя…
Лоренцино
