Орхан Памук - Белая крепость
С отвращением слушая эти утверждения, в искренность которых, как дурак, поверил, я решил дать ему отпор. Его бесстрашие, простодушно сказал я, объясняется не чистой совестью, а тем, что он не осознаёт всей близости смерти. Мы можем уберечься от нее; нужно только не прикасаться к заразившимся, хоронить умерших в ямах с известью и как можно меньше общаться с другими людьми; иными словами, Ходже нельзя ходить в школу, где так много народу.
Эти мои слова повлекли за собой ужасные последствия. Сказав, что в школе он прикасался к каждому ребенку, Ходжа потянулся ко мне и, увидев, как я страшусь его прикосновений, с довольным видом обнял меня. Мне хотелось закричать, но не получалось, словно в ночном кошмаре. А Ходжа тем временем с насмешкой, которой я тогда не заметил, говорил, что научит меня бесстрашию.
6
Чума быстро распространялась, но я все никак не мог научиться бесстрашию, о котором говорил Ходжа. Правда, я уже не берегся так, как в первые дни. Мне надоело сидеть день за днем в четырех стенах, словно больная женщина, и смотреть в окно. Время от времени я выскальзывал из дома и шатался, как пьяный, по улицам, глазел на торгующихся с рыночными продавцами женщин, на ремесленников, работающих в своих мастерских, на людей, зашедших в кофейню после похорон близкого человека, и пытался свыкнуться с чумой. Может быть, мне это и удалось бы, если бы не Ходжа.
По вечерам он протягивал ко мне руки, приговаривая, что весь день касался ими других людей. Я замирал на месте и ждал. Так цепенеет человек, который, проснувшись, видит, что по нему ползает скорпион. Трогая меня ледяными пальцами, непохожими на мои, Ходжа спрашивал: «Боишься?» Я не шевелился. «Боишься. Почему?» Иногда мне хотелось оттолкнуть руку Ходжи, ударить его, но я понимал, что это только еще сильнее раззадорит его. «Я скажу почему. Потому, что ты грешник. Потому, что ты по горло погряз в грехах. Потому, что ты веришь мне больше, чем я тебе».
Однажды он сказал, что нам нужно сесть за стол и что-нибудь написать. Именно сейчас нам нужно писать о том, почему мы – это мы. Но кончилось все тем, что он опять рассуждал лишь о чужих пороках. Впервые он показал мне написанное с гордостью. Уж не надеется ли он устыдить меня своими записками, подумал я и не сдержался – заявил Ходже, что он уравнял себя с глупцами и умрет раньше меня.
Тут я решил, что нащупал его слабое место. Я напомнил ему о десяти годах труда, о времени, которое он потратил на разработку теории мироздания; о том, как он, рискуя испортить зрение, часами вглядывался в ночное небо; о днях, которые он проводил, не отрываясь от книг. Чувствуя, что на сей раз мне удастся задеть его за живое, я сказал, что это будет очень глупо – взять и умереть понапрасну, когда можно спастись от чумы и выжить. Мои речи заставили его засомневаться. Прочитав написанное им, я почувствовал, что в нем против его воли вновь растет потерянное было уважение ко мне.
В те дни, желая забыть о своих несчастьях и обо всем на свете, я записывал счастливые сны, которые видел не только по ночам, но и днем, когда мне случалось вздремнуть. Эти сны, в которых смысл и действие были единым целым, я, проснувшись, старательно переносил на бумагу, страница за страницей, излагая их поэтическим языком. В лесу за нашим домом, среди деревьев, живут люди, владеющие тайнами, которые нам многие годы отчаянно хотелось узнать, и, если набраться храбрости и войти в лесной сумрак, с ними можно подружиться; наши тени не исчезают с заходом солнца, и мы, предаваясь сладкому сну в своих чистых и прохладных постелях, изучаем все, что нам нужно узнать и пережить, и это ничуть нас не утомляет; человечки, которых я рисую во сне, не только превращаются в красивых, отлично изображенных людей, но и, сойдя с бумаги, начинают жить среди нас; мы с отцом и матерью мастерим в саду металлические механизмы, которые будут работать вместо нас…
Нельзя сказать, будто Ходжа не догадывался, что эти сны – дьявольская ловушка, которая увлечет его во тьму бессмертного знания, и все же, сознавая, что с каждым разом теряет частичку уверенности в себе, он спрашивал меня, чтó означают мои сновидения и в самом ли деле я их вижу. Так что проделанное нами годы спустя с султаном впервые я проделал с Ходжой. Из этих видений я вывел наше будущее: понятно, что если человек заразился, например, той же чумой, то он заболеет; и также очевидно, что нельзя избыть зароненное в тебя знание; можно с уверенностью утверждать, что Ходжа заразился этой болезнью, и все же любопытно, какие он видит сны. Ходжа слушал меня, не скрывая усмешки, но, поскольку он уже переступил через свою гордость, задавая мне вопросы, ему не с руки было со мной спорить. К тому же я замечал, что мои слова вызывают у него интерес. Наблюдая, как тает спокойствие, которое Ходжа напустил на себя с началом чумы, я сознавал, что мой страх перед смертью не уменьшился, но, по крайней мере, теперь я не был в нем одинок. Конечно, я расплачивался за это мучениями по вечерам, но уже уверился, что веду свою борьбу не напрасно. Когда Ходжа протягивал ко мне руки, я говорил ему, что он умрет раньше меня, напоминал о невежестве тех, кто не боится чумы, о его незавершенных трудах и о моих счастливых видениях, про которые он читал в тот день.
Однако не мои уговоры стали последней каплей. Как-то к нам домой пришел отец одного из учеников школы, где преподавал Ходжа. Мужчина этот жил в нашем квартале и производил впечатление человека тихого и незлобивого. Я, примостившись в уголке, словно ленивый домашний кот, долго слушал, как они с Ходжой беседуют о том о сем. Наконец гость перешел к делу: дочь его тетки осталась вдовой после того, как ее муж прошлым летом упал с крыши, перекладывая черепицу. Сейчас многие к ней сватаются, но наш гость подумал о Ходже, потому как знает от соседей, что тот благосклонно относится к сватам. Ответ Ходжи был неожиданно грубым: он не хочет жениться, но, если бы даже захотел, не стал бы брать в жены вдову. На это гость возразил, что Пророк Мухаммед женился на Хадидже, не посмотрев на то, что она вдова, да к тому же она стала его первой женой. Он слышал, сказал Ходжа, что за женщина эта вдова: она не стоит и мизинца святой Хадиджи. Тогда наш носатый гость дал понять Ходже, что и тот не подарок; сам-то он не верит, но соседи говорят, будто Ходжа просто-напросто довольствуется козами; все думают, что не к добру он смотрит на звезды, возится с линзами и мастерит странные часы. С запальчивостью торговца, пытающегося сбить цену прельстившего его товара, гость вывалил еще пригоршню слухов, ходящих в квартале: за едой Ходжа не сидит по-турецки, а устраивается за столом, как гяуры; он выкладывает немереные деньжищи за книжки, а потом эти самые книжки швыряет на землю и топчет ногами страницы, на которых написано имя пророка; часами таращась на звезды, он просто пытается усмирить в себе шайтана, но тщетно, поэтому день-деньской валяется в постели и пялится в грязный потолок своей комнаты; женщины ему не по нраву, поскольку он падок до мальчиков; я не кто иной, как его брат-близнец; он не держит пост в священный месяц Рамазан, и, наконец, чуму Всевышний наслал тоже из-за него.