Вальтер Скотт - Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине
Сэр Кеннет невольно подумал о гномах и духах, обитающих в подземных пещерах, в то время как глаза его остановились на ужасном видении. Оно внушало суеверный страх и вызывало в воображении мысль о сверхъестественных существах, вселяющих в человека ужас.
Еще раз раздался свист карлика, и другое столь же отвратительное существо показалось из подземелья. Это была женщина в одежде из такой же красной материи самого странного покроя, короткая юбка обнажала ее ноги. Как и ее товарищ, она поднесла лампаду к своему лицу, освещая всю фигуру. Несмотря на безобразие и уродливость, в ней просматривались гибкость и ловкость. Глубоко впавшие глаза обоих карликов сверкали из-под густых черных бровей подобно взору ехидны, чей зоркий взгляд несколько сглаживал их ужасную наружность.
Сэр Кеннет долго не мог прийти в себя от изумления при виде этого странного зрелища. Пара обходила придел, подметая своими вениками пол; по-видимому, это были слуги, но труды их были напрасны, так как, кривляясь и ломаясь, они едва прикасались к полу веником, держа его в одной руке. Поравнявшись с рыцарем, они опустили свои веники и, став перед ним рядом, старались осветить яснее свои лица, тщательно направляя на них свет своих лампад. Затем, приподняв светильники, чтобы лучше разглядеть рыцаря, они обернулись друг к другу и захохотали пронзительным диким голосом, гулко раскатившимся под сводами храма и неприятно отозвавшимся в ушах рыцаря. Звук их хохота показался сэру Кеннету до того необычным, что он вздрогнул и поспешно спросил, заклиная их именем Божиим, кто они такие и почему нарушают должное почтение к священному месту своим кривляньем и ужасным хохотом.
– Я карлик Нектабанус, – ответил урод мужского пола голосом, вполне соответствовавшим его безобразной наружности, подобно карканью ворона, раздавшемуся в глухой час полуночи.
– А я Женевьева, владычица души его, – произнесла карлица диким, раздирающим душу голосом, еще более пронзительным, чем голос ее товарища.
– Зачем вы здесь? – спросил рыцарь, и сомнение, говорит ли он с людьми, снова наполнило его душу ужасом.
– Я, – отвечал важно карлик, приняв подобающий вид, – двенадцатый имам, Мухаммед Мохади, проводник, указывающий путь правоверным. Сто оседланных коней ожидают меня и мою свиту в святом граде, и такое же число в священном убежище, я послан свидетельствовать о пророке, а перед тобой стоит одна из моих гурий.
– Ты лжешь! – слова эти вырвались из груди карлицы ужасающим воплем. – Не гурия я твоя, а ты не из числа гнусных мусульман, последователей Мухаммеда. Да будет проклят гроб его! Тебе говорят, осел иссахарский, что ты король Артур, похищенный волшебницами с поля битвы авалонской, а я Женевьева, прославившаяся на весь свет своей красотой.
– Так знай же, благородный рыцарь, да, мы злополучные принц и принцесса, приютившиеся под крылом Гвидо, короля Иерусалимского, до тех пор пока неверные собаки не согнали его из собственного гнезда. Да разразит их гром небесный!
– Тише! – послышался голос, раздавшийся с той стороны, откуда рыцарь вошел в придел. – Замолчите, безумные, уйдите, ваша работа окончена!
По этому приказанию, сказав еще несколько слов друг другу диким, нечеловеческим голосом, карлики загасили свои лампы, оставив рыцаря в совершенной темноте. Вскоре затих и гул их шагов. После их ухода настала тишина, не нарушаемая ни единым звуком.
После ухода этих несчастных существ рыцарь передохнул. Внешность, слова и поступки их невольно напомнили ему тех жалких существ, которых ради забавы держат в знатных домах из-за их крайней глупости и безобразия. Далеко не свободный от предрассудков своего века, шотландский рыцарь в другое время охотно и сам позабавился бы и от души посмеялся над глупостью этих созданий. Но в эту минуту их внешность, кривлянья, разговоры – все это так не соответствовало наполнявшим его душу глубоким, благочестивым размышлениям, что их уход очень обрадовал его. Через несколько минут медленно отворилась дверь, в которую он вошел, и слабый свет лампады, поставленной на ее порог, мелькнул в приделе. При тусклом дрожащем свете рыцарь заметил человека, простертого на полу за дверями придела. Подойдя к нему, он узнал в нем пустынника, который в этом смиренном положении пробыл, по всей вероятности, все время в молитве.
– Кончено, – сказал пустынник, услышав приближавшиеся шаги рыцаря, – теперь, как злополучный величайший грешник, так и достойнейший и счастливейший из смертных, оба мы должны покинуть это святилище. Возьми лампаду и иди вперед по лестнице: я до тех пор не сниму с себя покрывала и не открою своих глаз, пока не выйду из этого священного места.
В молчании повиновался шотландский рыцарь. Неизъяснимое, свыше навеянное чувство наполняло его душу восторгом при воспоминании обо всем увиденном и сдерживало его любопытство. С большим вниманием осматривал он таинственные проходы и лестницы на обратном пути. Наконец они спустились во внутреннюю келью пустынника.
– Опять возвращается осужденный преступник в свою мрачную темницу, – сказал Теодорик, – иногда дается и ему некоторое облегчение, покуда грозный Судья не призовет его к отчету и не изречет над ним своего приговора, давно им заслуженного.
Произнеся эти слова, пустынник снял со своей головы покрывало и глубоко вздохнул. Положив покрывало на то же место, откуда он велел рыцарю взять его, он обратился теперь к сэру Кеннету и сказал ему отрывистым и даже грубым голосом:
– Иди, отдыхай, ты можешь предаться сну, ничто не потревожит его, я же не должен спать, да и не могу!
Сильное волнение затворника тронуло сэра Кеннета, и он удалился в другую келью. Но, переступая через порог, оглянулся и увидел, что пустынник, как исступленный, поспешно срывает с себя козью шкуру. Не успел он еще затворить дверь, разделявшую обе кельи, как услыхал щелканье бича, которым кающийся грешник наносил себе удары, подавляя стоны от боли. Холодный пот выступил на лбу рыцаря; как велико должно быть злодеяние пустынника, думал он, если жестокие наказания, которым он подвергает себя, не могут заглушить терзающих его угрызений совести. Особенно усердно прочел рыцарь несколько молитв, лег на покрывало, бросил взгляд на спящего мусульманина и, утомленный происшествиями предыдущего дня и ночи, вскоре заснул глубоким, крепким сном.
Проснувшись на следующее утро, он долго беседовал с пустынником; этот разговор заставил его пробыть в пещере еще два дня. Как глубоко набожный христианин, он молился с большим усердием, но не был более призван в храм своими чудесными видениями, оставившими в его памяти неизгладимое впечатление.
