Анна Барт - Месть из прошлого
Боярин пытался проникнуть в мысли женщины, спокойно сидящей напротив Суворцева и смиренно сложившей руки на коленках.
Текли минуты. Марфа заговорила снова, медленно выговаривая слова и не сводя черных глаз с застывшего на стуле боярина:
– Умер царь Дмитрий от огневицы, простудился да и сгорел в семь дней? Ан нет, неправильно ты, боярин, говоришь. Царь не умер. Потому что царя-то никакого и не было. Казнили мы на Болотной площади – не помнишь разве? – расстригу Гришку Отрепьева, который только величал себя царем Дмитрием. Я же толкую тебе – если царевича Димитрия в детстве убили, то откуда же царю-то Дмитрию взяться? Вот он и есть Лжедмитрий, который распутную польку привез да и зачал с ней приблудыша Ивашку.
У боярина Суворцева в голове зазвенели противные молоточки, а потом как железом раскаленным припекло затылок. Он невольно провел рукой по лбу, по глазам. С ужасом понял, что разговор этот – только начало чего-то страшного, во что и верить-то не хотелось. Уж кто-кто, а боярин за многолетнюю придворную жизнь знал – не к добру подобные разговоры, ох миром они не закончатся!
Вот ведь, племя бабское, а? Кому такое в голову прийти могло, если только не матери, бьющейся за своего ребенка?
Суворцев поднял несчастные, вмиг постаревшие глаза на Марфу. Волчица. За сына любимого, Михаила, любому глотку порвет. Вот, значит, что придумали.
– Но записи церковные, матушка? – только и смог боярин пролепетать растерянно. – Они же венчались, а…
– А что записи церковные? – прервала его инокиня. – Были, да не найдешь теперь. Пожары-то в Москве, почитай, каждый год случаются.
Борис Борисыч во все глаза смотрел на невозмутимо сидящую перед ним женщину, одетую в скромное черное платье. Господи, куда же мир-то катится? Ведь приняв монашеский сан, о делах мирских забыть надо, а здесь что происходит?
– Она никогда не согласится, – сказал он еле слышно, ненавидя себя за тихий лепет. – Кто же на такое пойдет? Признать, что вышла замуж за расстригу?
– А не согласится, тогда разговор другой пойдет с ней, боярин, – улыбнулась нежно Марфа. – Сам понимаешь, какой, или опять объяснять придется?
У боярина и дух перехватило. Он понял, слишком хорошо понял, что имела в виду инокиня Марфа.
– Но почему я? – еле выговорил он.
– Я ей шанс даю – ради тебя, – через силу, нахмурившись, ответила Марфа и отвернулась нетерпеливо. – За то, что ты сына моего охранял в страшные дни.
Вот такой разговор состоялся у него, старого дурака, с инокиней Марфой год назад.
* * *Несколько раз приезжал боярин к Марине. И каждый раз лепетал неубедительно, что надо ей забирать сына и уезжать из Московии поскорее. Марина молча отворачивалась от него, и боярин убирался восвояси, давая себе клятву, что уж в следующий раз убедит глупенькую девчонку в опасности, которая грозит и ее жизни, и жизни маленького царевича!
– Моя дорогая государыня, – монотонно, в который раз гудел боярин Суворцев, морщась от отвращения к самому себе. – От Вас требуется только одно – признать, что ваш ребенок рожден от монаха-расстриги Гришки Отрепьева. И вы немедленно получите разрешение уехать в Польшу.
– Всего-то навсего, – шептала Марина, и чудные лазоревые глаза ее наливались слезами. – Мало ты просишь, боярин!
Как убедить ее? Где найти правильные слова, какими силами заставить законную царицу признать, что священного церковного брака не было? Лишить сына права на престол, а себя превратить в блудницу, в девку неизвестного расстриги, вознамерившегося стать Московским царем?
– Поверьте, дитя, я не желаю вам зла. Вы уедете домой, в семью, будете в безопасности, вы же молоденькая женщина, у вас все впереди – вся жизнь.
– Если мой ребенок рожден от неизвестного бродяги, то кто же буду я в глазах моей родни? Какая жизнь у меня будет? Какая жизнь ждет моего сына, если все будут знать, что он – бастард, а его мать – шлюха?!
Боярин Суворцев морщился от грубых слов. Да, это был самый уязвимый момент в разговоре.
– Вам не следует бояться сплетен. Мошенник обладал чудным даром. Уж если он сумел заставить вдовствующую царицу Марию Нагую поверить в то, что царевич Дмитрий жив и что он – ее воскресший сын…
Марина громко рассмеялась.
– Да кто ж в такую чушь поверит-то, боярин?
– Кому надо – тот поверит. Государыня, соглашайтесь, уезжайте. Если себя не жалеете, пожалейте малыша. Если не согласитесь на эти условия…
Марина опять повернулась спиной к боярину. Повисло тяжелое молчание. Еле слышалось дыхание молодой женщины да негромкое сопение Борис Борисыча.
Может, и согласится, надеялся боярин, вглядываясь в исхудавший силуэт Марины. Мать – она ребенка спасает, может и пройдет… Уедет, слава тебе, Господи, и у нас крови на руках невинных не будет.
Такая молоденькая – вот откуда все беды. Была бы постарше – и разговор был бы другой. А молодость – она самонадеянна. Дерзка, жестока порой, бескомпромиссна, но – беззащитна.
– Никогда я не признаю, что сын мой – незаконнорожденный. Он – внук Ивана Васильевича Грозного и сын царя Дмитрия Ивановича. Он – законный наследник престола русского. Ему на троне сидеть, – упрямо возвестила Марина.
Вот ведь дурочка, в тоске думал боярин. Ты здесь одна, тебе ли с инокиней бороться? Как котенка придавит, кто вступится?
Грустил боярин на широкой лавке под образами, не в силах вновь возобновить неприятный разговор. Марина подошла к нему, присела рядом.
– Когда крестили меня по православному обычаю, то дали мне имя великомученицы Марины, – тихо сказала она Борису Борисычу. – Не знала я ничего о ней. Ходила ко мне тогда монашенка Ирина из Вознесенского монастыря, помогала в чтении русского Евангелия. Она мне и рассказывала историю пресветлой великомученицы. Я наизусть те рассказы помню. Когда царь Дмитрий болеть начал, попросила я ее приходить ко мне почаще… Помнишь, как никто из бояр в опочивальню к болеющему не заходил? Все просто ждали, когда… – Марина не удержалась и горько заплакала, прислонилась худеньким плечом к Борис Борисычу.
Тот неловко обнял ее, у самого слезы защипали глаза. Как не помнить тех ужасных дней?
Во дворце стояла гулкая тишина, только еле слышно завывал ветер в печах пустынных комнат да стучал непрерывный дождь в окна. Царице дворня забывала обед накрыть, а маленький сын ее плакал один по ночам в холодной спаленке, пока Марина не приказала поставить кроватку у себя в опочивальне. Когда же государь Дмитрий отдал Богу душу, малыша забрали у нее, и сколько Марина ни плакала и ни просила сказать, где сын, никто не слушал ее.
Боярин гладил намокшие от слез золотистые волосы царицы.
– Бог терпел и нам велел, – мучаясь собственным бессилием, шептал он.
