Анна Барт - Месть из прошлого
В Москве боярин Суворцев часто навещал царицу-вдову. По сердечному желанию с одной стороны. А с другой – не совсем по своей воле, а по тяжкой необходимости.
Многие бояре с расспросами к Борис Борисычу приставали об опальной царице. Другие только молча головами покачивали да в бородах длинных почесывали, гадали, может, и уладятся по-мирному скандалы? Ведь у Марины сын подрастал, наследный царевич Иван Дмитриевич, четыре годика мальцу исполнилось, шутка ли. И слава те, Господи! Война да смуты всем надоели, хотелось спокойствия, мира.
А что до грызни родовитых бояр за место престольное, так это издавна ведется, не нами придумано, не нам и отменять! Глинские, Шуйские, Годуновы, Романовы – все братья, кто от Дмитрия Донского, кто от Владимира Мономаха, кто от Александра Невского корни ведут, все родственными связями опутаны, да через браки детей повязаны.
Думал так и боярин Суворцев, думал да просчитался! И пришлось-таки, скрепя сердце, в один гадкий день ехать ему к царице Марине с поручением от суровой инокини Марфы, перед пострижением ее – своей свет-любимой Ксении Ивановны. И так муторно было на душе у боярина, что никак не мог он придумать, как же поручение Марфы выполнить, хоть и голову всю сломал.
Сидел он тогда в покоях царицы Марины, мямлил, а слова с языка не шли. Попал он по своей глупости как кур в ощип. Обрадовался, старый осел, приглашение получив от инокини, понесся к ней, думая, что пригласила она его к себе повидаться, а, может, и отблагодарить за радение и службу. Ведь когда бояре Романовы в опале были, Суворцев единственного сына инокини, Михаила, не оставил, был ему защитником.
Старый дурак ты, боярин Суворцев! Поделом тебе за твою дурость! Кому еще могла дать такое поручение неистовая Марфа? Конечно, кроме как тебе, некому, так как все знали: был боярин Суворцев мягок сердцем и дипломат искусный. Во время бунтов боярских только он один с враждующими сторонами договориться мог. И крепко любил Ксению-Марфу, всю жизнь, почитай, любил.
Много лет назад отдали его любимую за другого – богатого и родовитого Федора Романова. Брак несчастливым оказался и разводом закончился. Ксения постриглась в монастырь под именем Марфы, а Федор тоже принял монашеский сан и стал зваться Филаретом.
Позвала боярина Суворцева Марфа к себе в Новодевичий монастырь ласковым августовским днем. Солнышко пригревало шумевших воробьев на оконнице, и пахло свежим ветром и сырой землей.
Трапезничали они вдвоем в чистой монастырской келье. Марфа так нежно улыбалась боярину и все просила не обижать ее и отведать того и этого, подливала вина сладкого. А боярин всматривался в темные глаза инокини и не замечал ни морщинок на лице, ни отечной полноты ее. Осталась Марфа навсегда любимой и желанной, хотя вот уж почти четверть века прошло с того неудавшегося сватовства.
После трапезы, когда от обилия еды да сладких воспоминаний, боярина развезло, пригласила его инокиня «поговорить» с глазу на глаз. Усадила в мягкие подушки, крепко затворила дверь, присела рядом и дотронулась до руки холодными пальцами.
– Приезжала ко мне намедни княгиня Черкасская, – начала Марфа, не сводя пристального взгляда черных глаз с Суворцева, – жаловалась на… царицу. Дерзка, нахальна, не почитает старших. Да что от девки гулящей ожидать-то можно?
Суворцев только мигнул от неожиданных слов.
– Не дело Маринке в Кремле оставаться, – тихо журчала она в ухо боярево, почти касаясь его губами. – Какая из нее царица? Смех один! Второй Елены Глинской нам не надо, правда? Ты – дипломат знатный и человек добрый, не завистливый. Тебя она послушает. Убеди-ка ты ее, друг мой, уехать подобру-поздорову в Польшу свою басурманскую… со своим приблудышем.
У боярина вино пролилось на воротник из отвалившегося рта. Марфа подала ему белоснежное льняное полотенце и усмехнулась змеиными недобрыми губами.
– Бояре хотят нового царя, а не еретичку-жену расстиги-монаха на троне Московском видеть, – заявила она враз протрезвевшему боярину. – Понял ли?
Боярин обалдело помотал головой слева направо. Ничегошеньки не понял!
Марфа взяла из его рук полотенце и внимательно разглядывала винные красные капли на нем. Суворцеву показалось, что не вино на ткани расплылось, а кровь.
– Ох, и как тебе только удается с головой не расстаться. – протянула негромко Марфа. – Устали все от смут – сколько можно в самом деле пред расстригой да девкой его шеи выгибать, нам, наследникам Рюрика? Сына моего на царствие хотят – Михаила Романова.
Суворцев был так удивлен, что не обратил внимания на последнюю фразу инокини.
– Но при чем здесь расстрига-монах, матушка? – недоуменно пробормотал он.
– Как при чем? – удивилась ненадуманно Марфа и брови соболиные, пышные наверх взлетели. – Никак, царевич-то Дмитрий был убит еще ребенком – не помнишь разве, друг мой? – по приказу коварного боярина Годунова. Откуда же новому Дмитрию появиться? Муж Маринки – никому не известный монах Гришка Отрепьев, который в услужении был у нас. И вот как за все добро наше отплатил. Царевичем назвался. Какой он царевич? Расстрига Лжедмитрий, вот кто он такой.
У боярина и вовсе голова кругом пошла. Он даже икнул от растерянности.
– О каком Лжедмитрии толкуешь ты, матушка? Прости, стар стал. Не пойму тебя. Умер царь Дмитрий от огневицы, простудился да и сгорел в семь дней. Владыко Филарет сам причащение святых таинств давал больному государю, да заупокойную службу справил в Успенском соборе…
Инокиня опять усмехнулась – уголками тонких губ.
– А ты подумай еще разок.
Боярин выкатил глаза на инокиню. Тихонько ущипнул себя за руку под кафтаном. Может, спит он?
Ох, неожиданно пронеслось вихрем в голове Суворцева, завидует Марфа, люто, по-бабьи, молодости и красоте Марины. Из провинциального забытого Богом Кракова девочка волею судьбы в саму Москву златоглавую попала, в Третий Рим, да замуж по любви вышла – за царя! Муж-то Ксении Ивановны по молодости был гуляка и особого внимания ей не уделял, а царь Дмитрий в последний свой вздох имя жены вложил.
А может… не это главное? Может, инокине просто нужна неограниченная власть? Сладкая власть над людьми, страной? Сила, которая заменила ей все другие чувства?
Боярин пытался проникнуть в мысли женщины, спокойно сидящей напротив Суворцева и смиренно сложившей руки на коленках.
Текли минуты. Марфа заговорила снова, медленно выговаривая слова и не сводя черных глаз с застывшего на стуле боярина:
– Умер царь Дмитрий от огневицы, простудился да и сгорел в семь дней? Ан нет, неправильно ты, боярин, говоришь. Царь не умер. Потому что царя-то никакого и не было. Казнили мы на Болотной площади – не помнишь разве? – расстригу Гришку Отрепьева, который только величал себя царем Дмитрием. Я же толкую тебе – если царевича Димитрия в детстве убили, то откуда же царю-то Дмитрию взяться? Вот он и есть Лжедмитрий, который распутную польку привез да и зачал с ней приблудыша Ивашку.
