Олег Гончаров - Боярин
Дрыхнет Косоглазый, а рядом с ним один из детин его пристроился. Крепко спят. Видно, миловались весь вечер, вот и притомились. Только теперь я понял, почему на Ильясовом подворье баб не было. Ни к чему торговцу бабы, ему с мужиками интересней. Хотя, может, и не мужики они вовсе? Ишь, как во сне обнимаются.
Над ложем ковер узорчатый работы дивной, а на ковре сабли кривые и кинжалы в ножнах дорогих развешаны. Здесь и мой меч пристроили. Я его сразу приметил, как только впервые тут оказался. Велели мне в опочивальне уборку устроить, пыль вытереть и полы помыть. А я что? Мне сказано, так я сделаю. Убрался я тогда на славу. Ильяс, на что привередливый, а и он меня за старание похвалил. И не заметил он даже, как не стерпел я и нежно меч свой от пыли отер и маслом конопляным из лампы смазал, чтоб он без меня в хандру не ударился да ржаветь не вздумал. Теперь вот сгодится его клинок отточенный.
На цыпочках, опасаясь до поры сон моих мучителей потревожить, прокрался я к ковру, меч осторожно с ковра снял, к ложу подошел, размахнулся покруче и со всего маху рукоятью меча детине в лоб засветил. Всхрапнул он, спросонья не разобрав, кто его в этот ночной час приласкал, да так в неведении и остался. А Ильяс от шума очнулся, рот раззявил, чтобы на помощь позвать, но я ему быстро его вопль обратно в глотку загнал. С такой радостью ему локтем поддых врезал, что крик его сразу в змеиный шип превратился.
Смотрит он на меня изумленно, все никак понять не может, почему я из дурачка безропотного снова умным сделался.
– Что, – говорю ему тихо, – не нравлюсь я тебе такой? Коловка моя… мама залугает… был дурак, да весь вышел.
Он лишь засипел в ответ. Понял, что провел я его. Глаза выпучил, бороденкой трясет, на полюбовника своего косится, а сказать ничего не может, только по щеке его слезинка пробежала. Значит, жалко дружка стало.
– Не хнычь, – я ему, – живой он. Но если гоношиться вздумаешь, так я его враз порешу, и рука не дрогнет.
Затрясся он, зубами заскрипел, застонал от бессилия. Взглянул я на него, и улыбки сдержать не смог – пущай помучится, морда брехливая, как я все это время мучился.
– Ты еще ответишь за это, собака! – прошептал Косоглазый.
Тут такая злость на булгарина меня обуяла, что я себя едва в руках удержал. Знал, что стоит злости этой хоть чуть-чуть слабину дать, так может что угодно случиться. Однажды с Зеленей мы в поединке сошлись, не по злобе, а по-дружески, так он меня разобидел ненароком, и за то я болярину чуть шею не свернул. Потемнело у меня в глазах в тот раз, не помню, как меня от него оттащили. Вот и теперь я к помутнению в рассудке близок был, но сдержался все-таки. Только еще раз булгарина кулаком треснул и успокоился.
– Сознавайся, куда жену мою подевал? – сказал ему, как только он в себя приходить начал.
– Какую жену?
– Любаву мою, – замахнулся я на него. – Ту полонянку зеленоглазую, про которую я тебя тогда расспрашивал.
– Понял, о ком ты, понял, – поспешно закивал Ильяс. – Все расскажу без утайки.
– Ну?!
– Уж такая она была непокорная, что ее никто брать не хотел. В покупателей плевалась, одному лицо ногтями исцарапала, а кому нужна рабыня, которая ночью прирезать может? Еле-еле с рук ее стряхнул. Считай, даром отдал, да еще и приплатить готов был, чтоб только забрали ее.
– Кто ее забрал?
– Человек знатный. Он прислужника своего ко мне прислал. Обо мне же слава по всей земле идет, и каждый знает, что лучший товар…
– Хватит себя нахваливать, – оборвал я его. – Где она?
– В Итиле она. В Хазарской столице. Ее же большой человек, телохранитель самого кагана Хазарского, себе забрал, – ответил Ильяс и вздохнул. – Ох, и намается он с ней.
– Значит, в Итиле она?
– Если жива еще. У них непокорных женщин не жалуют. Враз шкуру спустят, – сказал он злорадно, но тут же пожалел об этом.
Лопнула кожа на моем кулаке от крепкого удара, а Косоглазый еще и щербатым сделался. Выплюнул зуб выбитый, сукровицу проглотил и расплакался вдруг.
– За что ты меня? – говорит. – Я же и тебя, и ее кормил-поил и не обижал вовсе.
– Нужна бы нам была твоя забота, если бы мы вольными были, – сказал я и костяшку окровавленную пососал.
Тут смотрю: бугай зашевелился, в себя приходить начал, я его еще раз по лбу огрел, он и успокоился.
– Не бей его, – взмолился Ильяс. – Что хочешь у меня проси, только его не бей.
– Просить тебя ни о чем не буду, а что мое по праву, ты и так вернешь, – сказал я. – Где золото мое? Где камень самоцветный?
– Отдам, отдам, – закивал торговец. – Здесь все, вон в той шкатулке спрятано.
Открыл я шкатулку, достал кошель, на вес попробовал.
– Что-то легок он больно, – говорю.
– Так ведь расходы, – ответил Ильяс. – Опять же Искандеру пришлось заплатить…
– Ладно, – решил я. – Больше требовать с тебя не стану. Ты же и впрямь меня зиму целую кормил.
Раскрыл я кошель, убедился, что рубин на месте.
– Слеза Аллаха, говоришь?
– Это я так, – покосился на меня Ильяс, – чтобы красивее было.
– Кровавая слеза у твоего бога.
Связал я его покрывалами покрепче, кляп из тряпок сделал да в рот ему забил, чтоб он до поры шум не поднял. Небось, когда дружок его в чувства придет, развяжет. Вышел из домины постылой и, таясь, словно тать, с базара невольничьего уйти поспешил.
На выходе сторож меня остановил.
– Уходишь? – спрашивает.
– Ухожу, – говорю.
– Да хранит тебя Аллах.
– Вот, – протянул я ему несколько золотых. – Это детям твоим на гостинцы.
Поблагодарил меня старик и показал, в какой стороне причал. Простились мы, и я по улочкам кривеньким побежал.
Добежал до пристани, смотрю – ладья на волнах качается. Спустили ее на воду, значит, поутру кто-то в путь дальний собирается. Мне это на руку. Выбраться из Булгара надобно, пока Ильяс тревогу не поднял, а там уж раздумывать будем, как мне до Итиля добираться.
А с реки ветер холодный, кажется, что всю душу выдует. Не позавидуешь кормчему, который добро на ладье остался охранять. Укутался он, возле рулевого весла прилег, дремать пытается, но разве в такой холодрыге уснешь? Вот и ворочается да ругается тихонько. Его товарищей не видать. Видно, где-то в граде, в тепле заночевали, а ему мерзни. Впрочем, он бы мне тоже не позавидовал, если бы увидел, как я донага раздеваюсь, одежу в узел тугой стягиваю да, ежась под ветром, в воду ледяную лезу.
Ну а мне, после зиндана, уже ничего не страшно. Знаю, что ежели Ильяс тревогу подымет, так мне еще хуже будет. Потому и поплыл.
Повезло мне. Добрался до ладьи, на весла влез, кое-как до борта дополз, ухватился окоченевшими пальцами за брус, тело одеревеневшее через него перекинул. Самого трясет, судорогой руки-ноги сводит, а я под помост влез, а там мешки мягкие плотно набиты. Я один скрюченными пальцами развязал, а в нем рухлядь мягкая – меха дорогие. Вот что, значит, купец из Булгара вывозит. Куда только? Так это я поутру узнаю. Если доживу, конечно, до утра.
