Мишель Зевако - Трибуле
– Конечно, – прервал шут, – однако же вы не вырастите на брюхе горб, чтобы подражать королевскому животу! У меня-то хоть спина горбатая!
Придворные презрительными взглядами окинули шута, тот отвечал им гримасами и ужимками. Король снова рассмеялся.
– Сир, – с досадой воскликнул Ла Шатеньере, – вы, стало быть, не желаете объяснить нам, отчего вы сегодня так веселы?
– Черт возьми! – едко вставил Трибуле. – Просто король подумал о мире, который навязал ему его кузен император. Его величество потерял только Фландрию и Арагон, Артуа и Милан! Ему не о чем плакать, я полагаю!
– Шут!..
– Не то?.. Ах, так король вспомнил о резне, которая совершается во благо нашей Матери-Церкви… Прованс потонул в крови!.. О, да это и меня радует!
– Замолчи! – прорычал побледневший король, отгоняя кровавые призраки, о которых напомнил шут, и сразу же поспешил сказать: – Господа! Вечером состоится грандиозная вылазка!.. Да, мне пятьдесят лет! Да, поговаривают, что я состарился! – лихорадочно добавил он, словно заглушая собственные сомнения. – Посмотрим! После битвы при Мариньяно[2] говорили: «Храбр, как Франциск!» Я хочу, чтобы теперь говорили: «Молод, как Франциск! Галантен, как Франциск!» И пусть так будет всегда! Клянусь Девой Марией! Давайте веселиться, друзья мои! Ведь жизнь так прекрасна. А женщины так красивы в нашей любимой Франции!.. Боже мой, друзья! Любовь! Как божественна музыка этой фразы: «Я люб-лю!»… Ах, если бы вы знали, как она прекрасна в своей чистоте. Ее семнадцать весен окружают ее чело ореолом целомудрия!.. Это меня воспламеняет, вливает в мои вены потоки волшебного огня. Чистота светится в ее взгляде, и эта ее непорочность искушает меня, привлекает, сводит с ума!
Услышав эту внезапную исповедь, сорвавшуюся с губ Франциска I, придворные смущенно замолчали… Кто такая эта юная девушка, которую полюбил король? А монарх тем временем возбужденно прохаживался по залу:
– Нет, мне не пятьдесят! Я еще так молод! Я чувствую это по сильному биению моего сердца, по любовному чувству, опьяняющему меня!.. Я люблю ее и жажду, чтобы она меня полюбила!..
– А она не хочет вас любить, сир? – усмехнулся Трибуле, но в глазах его промелькнула смутная тревога.
– Она меня полюбит! Таково мое желание… Сегодня вечером!… В десять часов… Вы все будете там… Вы мне поможете…
– Конечно, сир! – охотно согласился д’Эссе. – Только как же быть с прелестной мадам Феррон?.. Когда она узнает…
– Феррон? Она мне надоела! Она меня усыпляет! Я больше не хочу ее! Она тяготит меня, как тяжелая цепь!
– Прекрасная фероньерка![3] – вставил словцо Трибуле.
– Бесценное словцо, Трибуле! – восторженно отреагировал король. – Надо будет познакомить с ним Маро[4]. Пусть вставит его в какую-нибудь балладу… Прекрасная фероньерка!.. Очаровательно!
– Я передам Маро, – сказал Трибуле, – но балладу подпишите вы, сир!
– Ты, Трибуле, примешь участие в нашей вылазке? – спросил Франциск, прикидываясь, что не понял намека на плагиат.
– Черт побери, мой принц! Хорошо бы выглядел французский король, если бы каждая его глупость не была одобрена королевским шутом!
Забившись в оконный проем, Трибуле смотрел, как опускается ночь на еще не завершенные строения Нового Лувра. Шут предавался раздумьям:
«Он сказал “семнадцатилетняя девственница”… Кем может быть это бедное создание?.. Мне страшно!»
Страх, боль, а затем смертельная тревога промелькнули на его измученном лице. Какие заботы волновали это несчастное сердце?
– Что до Мадлен Феррон, – продолжал Франциск, – я больше не пойду к ней… Я приберег для нее такой сюрприз, что никогда больше эта фероньерка не вынырнет!
– И что же это за сюрприз? – полюбопытствовал Сансак.
В этот момент дверь королевских покоев отворилась и в комнату вошел бледнолицый человек, одетый в черное.
– А вот и господин граф де Монклар, – отчеканил Трибуле, который, повернувшись лицом к собравшимся, снова скрыл свои чувства под маской сардонического веселья, – главный гофмейстер, верховный парижский судья, строгий хозяин нашей полиции, которого не зря боятся господа бродяги, грабители, нищие, притворяющиеся эпилептиками, и пособниками галилеян!
Граф де Монклар приблизился к королю и склонился перед ним:
– Говорите, сударь, – разрешил Франциск.
– Сир, предлагаю вашему вниманию список лиц, просящих аудиенцию. Пусть Ваше Величество соизволит указать тех своих подданных, которых он захочет принять. Первым в списке стоит господин Этьен Доле, печатник с типографским знаком «Золотой обрез».
– Принимать не буду, – жестко сказал король. – Присмотритесь получше к этому человеку, который установил тесные связи с новыми сектами, отравляющими души моих подданных… Кто следующий?
– Мэтр Франсуа Рабле…
– Пусть катится ко всем чертям! Да! И он пусть тоже побережется! У нашего королевского терпения есть предел… Кто еще?
– Глубокоуважаемый и почтенный дон Игнасио Лойола.
Король задумался:
– Я приму глубокоуважаемого отца завтра.
– Черт возьми! – отрывисто бросил Трибуле. – После женских юбок наш государь займется сутанами монахов!
– Вот и всё, что касается аудиенций, сир, – продолжил граф де Монклар, – но из Двора чудес, сир, распространяется непереносимая зараза. Она грозит отравить весь Париж. Вся улица Сен-Дени стала необитаемой. На пока еще порядочные улицы проникают обитатели улиц Мове-Гарсон, Фран-Буржуа, Гранд и Птит-Трюандери[5]. Дерзость грабителей превосходит все границы. Надо бы устроить показательную казнь. Двое злодеев заслуживают петли: некий Лантене и еще один по кличке Манфред… Что прикажете с ними сделать?
– Повесить злодеев!
Трибуле захлопал в ладоши.
– В добрый час! А то в Париже развлечений не хватает. Всего пятерых повесили вчера да восьмерых сегодня!
Человек в черном молча вышел. Трибуле успел крикнуть ему вслед:
– Привет Виселичному архангелу!
– Бедный Монклар! – вздохнул король. – Вот уже двадцать лет, как он старается изгнать из города всех этих цыган и прочих жуликов, которых он обвиняет в похищении и вероятном убийстве своего маленького сына…Ну, вот. С государственными делами мы управились, теперь займемся личными. К Феррон… В ожидании вечерней экспедиции!
И Франциск, напевая какую-то балладу, вышел в сопровождении придворных из своей королевской комнаты.
II. Палач
Было восемь часов вечера. Темнота, непроницаемая, как чернила, окутала город. Резкими порывами налетал холодный октябрьский ветер. Возле ограды Тюильри смутно вырисовывались очертания одинокого домика. Там свила гнездо любовная связь короля и прелестной мадам Феррон. Слабо освещенное окно на втором этаже здания казалось тусклой путеводной звездочкой.
