Иван Дроздов - Горячая верста
В институте Бродов увидел поле боя, расстановку сил, — узнал в лицо бойцов одной стороны и другой. Но, главное, здесь он усвоил тактику борьбы.
Были среди ученых и горячие головы, и молодые петушки, но опытные бойцы, как заметил Бродов, не любили лобовых атак. При встрече они друг другу улыбались. И манера выражать свои мысли, и терминология была одна для них. Никто из них не возражал против идеи поточных линий в производстве металлов, и против сверхмощных агрегатов, — нет, зачем же — ради бога! Конечно же поток!.. Но… Какая скорость плавки, проката, какая температура, давление?.. Выдержат ли материалы?..
И так далее, все в этом роде.
Увидел воочию Бродов, что академик Фомин — большая сила, он крепко давит на одну чашу весов, но жмут на другую «умеренные». Их много на заводах, в министерстве, в институте, — особенно в институте, — и всюду, где есть забота о развитии металлургии. Что же до институтских — они против фоминского звена, предлагают строить первое звено конвейера по их проектам.
Вот и жмут на чаши две силы, и давят… Чаши летят вверх, то вниз, в глазах рябит, впереди туман — подчас ничего не видно.
Брызгалов — козырной туз в игре. Чью сторону поддержит директор завода? Союзник ли он его, Бродова, или противник? Если союзник, то Бродов уже сейчас сумел бы тонко деликатно использовать Брызгалова в своих интересах, если же противник, спланирует свою тактику к нему, будет знать и видеть очередной риф, а это поможет избежать многих опасных столкновений.
А тут ещё один риф неожиданно всплыл на пути — Павел Лаптев. Но к Лаптеву он заедет вечером, с ним речь впереди.
Бродов старался прочесть в спокойных зеленоватых глазах Брызгалова его настроение, тайный ход мыслей.
Брызгалов тоже, как и Бродов, бдительно охранял свои интересы, только интересы его были иного свойства: не частные, не личные, а интересы общественные, государственные. И Брызгалов, как умный человек, давно занимающий пост директора крупнейшего в стране металлургического завода, понимал, что интересы государственные подчас охранить бывает труднее, чем свои личные.
— На днях я стан ваш в работе наблюдал, — заговорил Бродов, создавая впечатление, что он далек от каких–нибудь личных интересов и занят только тем, как бы помочь заводу в его делах и планах, в его развитии. — Я человек городской, и всю жизнь посвятил машинам, но тут, Николай Иванович, глядя на это скопище тысяч машин, соединенное в одно целое… — тут и я, признаться, теряюсь. И мысли приходят в голову: а не одолеют ли человека им же созданные машины, не раздавят ли, как букашку?..
Бродов засмеялся, покачал тяжелой, начинающей седеть головой, делая вид, что он, конечно же, шутит, но и в шутке его заключена доля философских размышлений.
— У человека есть серьезное основание опасаться машин, — в тон ему отвечал Брызгалов. — Машины, как люди, они как и мы, образуют коалиции, соединяются в союзы, — словом, стремятся сообща достигать своих интересов. Было время, когда колесо — первейший элемент машины — в одиночестве бежало по дорогам, потом рычажок к нему прилепился, валик, а позднее кривошипный механизм. В прошлом веке колеса и рычаги соединились с паром, с электричеством, ныне с электроникой, а в какие системы завтра они объединятся, мы решительно предугадать не можем.
— Человек, пока он царь природы, меры должен принять против коалиций машин? Не объединять их? Не давать великанам разрастаться?.. — тоже дипломатично, намекая на проект Фомина, заметил Бродов. Впрочем, словам своим он и на этот раз придал несколько шутливый тон.
— Железные великаны — порождение страстей, а страсти неуправляемы; их не уймешь одним нашим желанием или даже законом.
«Уходит от темы, хитрец», — думал Бродов, между тем как Брызгалов, смотря на гостя наивным взглядом, продолжал развивать отвлеченные мысли о техническом прогрессе и о том, что прогресс этот совершается по инерции от сообщенного ему однажды толчка, и что от сознания человека он не зависит. «Он, может, прикидывается простачком, а сам все видит, все понимает», — продолжал свои невеселые мысли Бродов и одну за другой рисовал в своем воображении атаки фоминцев на автоматиков, на него лично, как автора «Видеорук»; он представлял, как сюда же, в этот директорский салон, приходит раздраженный, ворчливый Фомин и как они тут вместе, может, в таких же позах, усердствуя друг перед другом, клеймят «трусость Бродова», его «нерешительность в государственных делах». «Если они заодно, они любую силу сломят. Не прыгнуть ли мне на их чашу?..»
Бродов оглядывал Брызгалова, его сухое, суженное книзу лицо — он был крепок, здоров, спокоен — в неторопливых движениях его и в словах чувствовалась уверенность человека, хорошо знающего свое дело, — та самая уверенность, которая отмечает натур глубоко правдивых и честных перед собой и перед людьми.
Бродов повернулся к окну, стал смотреть на ряды труб — из них дым валил в небо: и корпуса цехов тянулись во все стороны, и не было им конца; за группой мартенов поднимался черный, как ворон, конвертор, за ним цехи прокатных станов, и все шире и длиннее тянулся по краю завода фоминский стан, и рядом с ним градирни: они точно гигантские матрешки вышли на лужайку и закружились в праздничном хороводе. «Как он всей этой махиной управляет», — подумал о Брызгалове. И невольное уважение к директору являлось во взгляде Бродова, в его мыслях об этом с виду простом и даже простоватом человеке.
Бродов сделал для себя вывод, что Брызгалов и Фомин — союзники, это несомненно. Тогда он задался другой целью: выведать, не собираются ли металлурги послать в министерство акт о дефектах автоматики. Феликс рассказал ему о беседе академика Фомина с сыном Павла Лаптева Егором, о хронометраже, который тот ведет изо дня в день, и этот–то хронометраж озадачил Бродова больше всего. «Они исследуют дефекты, знают их. Даже этот… простой работяга…»
Вадим с тревогой спросил Феликса: «Как там мои «Видеоруки»?.. Тоже барахлят?..» Феликс с каким–то глупым удовольствием ответил: «Из–за них–то чаще всего и стоим». Вадим отвернулся от брата и больше ничего у него не спрашивал. Записная книжка Егора не выходила у него из головы, его, сына своего бывшего командира, он теперь ненавидел больше, чем кого–либо в жизни.
Очнувшись от невеселых мыслей, Вадим вновь заговорил о стане и так, между делом, стал говорить о предмете своего особого беспокойства.
— «Видеоруки» бездействуют — вы их приказали отключить и верно сделали, но мое дело родительское; мне жалко и больно на них смотреть…
— Извините, Вадим Михайлович, я что–то в толк не возьму.
