Александр Лукин - Сотрудник ЧК
— В порт уже, верно, вошли, — проговорил Силин. — Умирают сейчас наши…
Лешка вдруг представил себе сбившихся в кучу людей, падающих под выстрелами, как тот матрос на баррикаде, распластанные тела убитых, кровь на земле. Все это так ярко возникло перед его глазами, что ему стало трудно дышать.
— Это я во всем виноват, товарищ Силин, я!.. Шпиона упустил. Я один виноват!!
— Брось ерунду молоть! — грубо оборвал его Силин. — Нашел время искать виновных. Все хороши! Шпионку не разглядели — виноваты. Попов не захотел моряков вернуть вовремя — виноват, я виноват, что послушал его… В другой раз будем умнее. Ты думаешь, это конец? Нет, брат, это только начало! Мы еще вернемся сюда! — Он хотел еще что-то сказать, но только вздохнул и с силой ударил кулаком по колену.
Они долго сидели молча.
Наверху стихло. Лишь изредка доносились отдельные выстрелы.
Еще через некоторое время послышались голоса: это возвращались домой Глущенко и Екатерина, прятавшиеся в подвале. Все кончилось. Херсон стал немецким.
ДОМАЧерез два часа, оставив Силину винтовку и револьвер, Лешка осторожно вылез из тайника и с заднего крыльца постучался в дом.
Открыла ему Екатерина.
— Лешенька! — ахнула она. — Живой!
Она втащила Лешку в комнату и стала ощупывать его руки, грудь, голову. Она смеялась от радости, смахивала пальцами слезы и приговаривала:
— Живой! Слава тебе господи, живой!
— Твой-то дома? — спросил Лешка.
— Нету его, — всхлипывая, ответила Екатерина, — ушел немцев смотреть.
Это было хорошо: встреча с зятем не сулила Лешке ничего приятного.
— Дай мне умыться, Катя, — попросил он.
Она засуетилась, принесла в столовую таз с водой, чистое белье и, пока Лешка мылся и переодевался, приготовила ему поесть. Все время она говорила, говорила без умолку, что на Лешке лица нет, что она совсем измучилась из-за него, что отец, когда узнает, не спустит ему такого поведения.
Успокоившись, она села напротив Лешки и жалостливо уставилась на него:
— Что же теперь, Лешенька, как будешь дальше жить?
Вместо ответа Лешка, продолжая жевать, сказал:
— Собери мне узелок с собой, Катя, еды побольше.
— Никак ты уходить собрался! — всплеснула она руками. — Не пущу! Слышишь, не пущу! Ты убить меня хочешь? Я папе напишу! Я…
— Тихо! — прикрикнул на нее Лешка и, совсем как это делал когда-то отец, хлопнул ладонью по столу. — Не вопи!.. Слушай, Катя, — продолжал он мягче, — нынче ночью я уйду. Мне оставаться в Херсоне нельзя, обязательно выдаст кто-нибудь.
— Я тебя спрячу, Лешенька, ни одна живая душа не узнает!
Лешка нетерпеливо поморщился:
— Мне теперь одна дорога: уходить. И ты меня не удерживай, все равно уйду!..
Заметно возмужавший за последнее время, худой до того, что было видно, как под кожей щек двигаются зубы, Лешка так напоминал отца, что Екатерина не решилась возражать. Она робко спросила:
— Куда же ты пойдешь, Лешенька?
— В Красную Армию. Отцу напиши… Обо мне не беспокойся, Катя, я тебе письмо пришлю. А мужу своему не говори пока ничего.
— Ты сейчас и уйдешь, Леша?
— Говорю тебе: ночью. А еду ты мне сразу собери, я ее во дворе спрячу, чтобы Глущенко не видел. Ну давай, Катя, не теряй времени! Стой, что это?
На улице, недалеко от дома, послышалась какая-то возня, и вдруг протяжно и отчаянно закричал человек. Вслед за тем, сотрясая оконные стекла, грохнул выстрел, и крик оборвался.
Опрокидывая стул, Лешка бросился к окну. Сквозь заложенные ставни ничего нельзя было разглядеть, но через несколько секунд он отчетливо услышал топот множества ног по мостовой. И почти тотчас же раздался сильный стук в ворота.
— Немцы! — проговорил Лешка. — Дворы обходят. Катя, надо открыть.
У Екатерины тряслись губы.
— Это за тобой пришли, Лешенька!
— Что ты мелешь! Они дворы обходят. Пойди открой, хуже будет!
Она попыталась встать, но не смогла: ее не держали ноги. Тогда Лешка сам бросился к двери. Сообразив что-то, он на ходу отстегнул свой новый военный ремень, швырнул его под стол и выскочил во двор.
Ворота гремели под ударами винтовочных прикладов,
— Иду, иду! — крикнул Лешка. — Сейчас!
…Засов цеплялся за кривую скобу. Лешке не сразу удалось сбросить его.
За воротами стояли немцы.
— Почему долго не открывал? — крикнул один из них, полный, небритый, с офицерскими нашивками.
— Не успел, торопился, — ответил Лешка и не узнал своего голоса, осипшего, точно от простуды.
Офицер, сузив глаза, смотрел на его форменную гимназическую рубаху.
— Кто ты есть? — скрипуче спросил он. — Фронт-зольдат… Фронтэвик?
— Я гимназист, — сказал Лешка, — гимназист, гимназия, ученик, понимаете?
Немец брезгливо и недоверчиво оглядел его с ног до головы и, оттолкнув плечом, пошел в ворота.
— Durchsucht alles, schneller![1] — приказал он.
Солдаты разбежались по двору.
— Кто-нибудь заходиль сюда? — спросил офицер. Лешка энергично затряс головой:
— Нет, что вы, никого не было!
— Кто в доме?
— Я и сестра с мужем. Он торговец, торгует, коммерсант, — добавил Лешка, вспомнив любимое слово Глущенки.
Офицер еще раз смерил его взглядом и отвернулся.
Стоя за его спиной, Лешка затаив дыхание смотрел, как солдаты рыскали по двору, ворошили штыками кучу хвороста, для чего-то заготовленного Глущенко, выламывали двери сарая и шарили внутри. Один немец спустился в подвал, а двое зашли в курятник..
Они пробыли там несколько секунд и вернулись, ничего не заметив. У Лешки отлегло от сердца.
Запирая за офицером ворота, Лешка слышал, как немцы уже ломились в соседний двор. От пережитого волнения он чувствовал усталость во всем теле. Сейчас, когда опасность миновала, ему было стыдно вспоминать, каким просительным, приниженным голосом он разговаривал с этим толстым самоуверенным немцем… Плевать! Как бы там ни было, он спас Силина и Екатерину, которой тоже не поздоровилось бы, найди немцы спрятанного на ее дворе фронтовика. Кроме того, он теперь знает, что в своей гимназической форме не вызывает подозрений. Можно было даже сходить в город и посмотреть, что там делается…
Екатерина собрала Лешку в дальнюю дорогу. В старый вещевой мешок, с которым отец ездил на рыбалку, она уложила смену белья, носки и всю еду, какая нашлась в доме. Пока она возилась, Лешка достал из своего сундучка чистую выходную форменную рубаху и запасной ремень с белой пряжкой, на которой еще сохранился вензель первой херсонской гимназии. Рубаху он попросил отутюжить.
