Алексей Сергеев - Стерегущий
«Уронит ведь! — весь напрягся острым ожиданием Николай и как-то мгновенно решил про себя: — Если уронит, Корея будет моя!»
И вслед за тем, как упали сани, раскатисто захохотал.
— Опрокинул-таки, шельма! Смотрите, генерал, — весело показывал царь на ледовую дорогу, на которой лежали свалившиеся набок сани с женщиной в бархатной шубе.
Куропаткин недоуменно замолк, беспомощно огляделся вокруг, поднял глаза кверху и в это мгновение увидел появившуюся на хорах Александру Федоровну. Царица делала в сторону мужа какие-то знаки, но Николай не замечал их, увлеченный происходившим на Неве зрелищем.
Тогда Куропаткин, молодцевато вытягиваясь во фронт перед молодой женщиной, громко произнес:
— А вот и солнышко взошло, ваше величество!
Теперь пришла очередь удивляться царю: никакого солнца на улице не было, день стоял по-прежнему сумрачный, прижатый к Неве тяжелым свинцовым небом. Царь повернулся к министру. По направлению взгляда Куропаткина увидел Алису, радостно улыбнулся, быстро пошел на хоры.
Царица, коротко поцеловав стоявшего перед нею ступенькой ниже Николая, весело сказала:
— У нас радость, Ники. Из Москвы приехали дядя Сергий и Элиз. Будем завтракать у меня — я так соскучилась по сестре. Бедная, она опять сильно изменилась, ее гнетут мрачные предчувствия, опять говорит о монастыре… Относительно нас она видела замечательный сон: ей приснился святой Серафим. Он подошел к ней вместе со своим медведем такой радостный, благословил ее и предсказал, что если японцы осмелятся воевать с нами, они будут сокрушены, а медведь кротко лег у ног Элиз… Скорей кончай разговор и приходи к нам.
— Идите, генерал, водку пить, — проговорил Николай, спустившись к насупившемуся Куропаткину. — Хозяйка на стол собрала, — щегольнул он фразою, неоднократно слышанной им еще в детстве в Гатчинском дворце, когда его отец, Александр III, звал к обеду своего неизменного телохранителя и собутыльника генерала Черевина. — Идите, идите, — с любезным простодушием повторил он. — У меня есть еще свои дела, более важные, чем ваша Япония и всё к ней относящееся.
Глава 5
МИЧМАН КУДРЕВИЧ
Мичман Кудревич проснулся самостоятельно. Оттого что никто не тряс его за плечо и над ухом не скрипел настойчивый голос вестового, как это всегда бывало по будням в часы пробуждения, мичман вспомнил, что сегодня воскресенье и день можно провести, как заблагорассудится.
Машинально поднес к губам руку — разгладить и подкрутить усы, но пальцы наткнулись на наложенный с вечера бинт, чтобы к утру усы приняли лихой вид.
— Больших-Шапок! — негромко позвал мичман, пряча руку под одеяло.
Сейчас же послышался топот босых ног по коридору, дверь тоненько пискнула, и у порога встал денщик подпоручика Алгасова Родион, которого офицеры прозвали в шутку Рондиньон.
— Чего изволите, ваш-бродь? — спросил круглолицый, румяный парень, скаля в добродушной улыбке великолепные зубы.
— А где же мой?
— С барином Семен Иванычем на базар ушел. За провизией.
— А подпоручик встал?
— Никак нет. Письма читают.
— От дамы сердца, наверно!.. Дай-ка со стола папиросу, зажги спичку и проваливай.
Сделав две-три затяжки, Кудревич лениво поднялся, всунул ноги в китайские войлочные туфли и, напевая мотив модной шансонетки, подошел к окну.
В Порт-Артуре уже начиналось оживление. По улице с замерзшими за ночь лужами тянулись с хворостом и гаоляном китайские волокуши, запряженные в одну лошадь. Лошади, все бесхвостые, шли ленивым, медленным шагом, опустив головы. Возчики-китайцы с длинными косами лежали поверх хвороста, наваленного охапками, устало вытянув вперед руки, на которые были намотаны вожжи.
Мичман по привычке взглянул на Золотую гору. На мачте висел знак шторма.
«Потреплет сегодня кого-то в море», — подумал Кудревич. Отошел от окна и выкатил ногой из-под кровати гимнастические гири. Взяв гантели в руки, он проделал тридцать движений вверх, вперед, вбок и вниз. Затем несколько раз присел, поднялся. По правилу, установленному для себя, он проделывал все эти упражнения ежедневно — утром и перед сном.
Облекшись на время умывания в изрядно потрепанные тужурку и брюки, Кудревич вышел в коридор. Соседняя дверь была полуоткрыта.
— Алгасик, к вам можно? — крикнул он.
— Входите, входите, мичман, — послышалось оттуда.
В комнате на кровати лежал совсем юный стрелковый офицер. На верхней его губе красовались едва заметные, точно тушью проведенные усики.
— Здравия желаю, господин подпоручик. Хорошо почивали? — шутливо козырнул Кудревич.
— Великолепно! — откликнулся Алгасов. — Пришел домой, а здесь сюрприз: письмо от отца. Одобряет папаша мою думку об академии. Даже деньги перевел, чтобы я иностранными языками занялся по-настоящему. Буду заниматься с баронессой Франк.
Лицо подпоручика дышало юношеским здоровьем. В светло-серых добрых глазах светилось что-то наивное, нежное и чуть грустное.
— Не хитрите, дитя мое! Уроки уроками, а сердечко?.. — спросил мичман, скрывая под усами легкую усмешку. — Знаете, золотко, любовь — дело темное. По-всякому обернуться может. Это каждый профессор вам скажет.
Алгасов густо порозовел. Казалось, что юноша уже начинает сердиться на грубоватые насмешки товарища, но вместо резкой отповеди мичману он дружелюбно сообщил:
— У баронессы Франк сегодня воскресные пироги. Мы званы вместе. Надеюсь, помните?
— Можете не надеяться, золотко, — ответил Кудревич. — За каким псом мне идти к вашей Франк на ее шмандкухен? Вас, я понимаю, влечет туда некий предмет. А мне зачем? Да я лучше к Люсе Боровской пойду. Вместе с ее лошадками овса пожую. Для меня ведь цирк — дом родной.
— Неудобно, мичман. Зовут от всей души. Помузицируете с барышнями. Баронесса около вас стариной тряхнет. Споете с ней вместе.
— А вы с кем дуэты будете петь на восточной тахте? С Лелечкой Галевич?.. Нет, дорогуша! Если уж вы принимаете меня за психически тронутого, я лучше у Семена Ивановича полечусь.
— Ай! К чему Семен Иванович? Вот он, люпус ин фабуля[12] — собственной персоной! — послышался голос доктора, и в дверях показался Сеницкий.
— Господа офицеры! — командно крикнул Кудревич, вытягивая руки по швам.
Быстро откинув одеяло, Алгасов пружинисто соскочил с кровати и, в свою очередь, вытянулся во фронт, прижимая ладони к голым ногам, едва прикрытым ночной рубашкой.
— Ну и чучела! — громко произнес Сеницкий. Голос у него был раскатистый, басовитый. Доктор перевел взгляд с забинтованных усов мичмана на полуголого Алгасова и так загрохотал смехом, что даже закашлялся. — Один другого лучше! Ложитесь скорее, фендрик, простудитесь. Сейчас вам новости расскажу.
