Александр Дюма - Графиня де Шарни. Том 1
Шарни был в странном состоянии, которое может понять только тот, кто сам пережил нечто подобное: в нем уживались и старая, и новая любовь.
Он уже любил Андре всем своим пылким сердцем.
Он еще любил королеву всей своей сострадающей душой.
Всякий раз, видя муки, терзавшие несчастную влюбленную женщину, муки, причиной которых был эгоизм, то есть чрезмерность этой любви, он словно чувствовал, как кровоточит ее сердце, и всякий раз, замечая ее эгоизм, как все те, для кого минувшая любовь превратилась в бремя, не находил силы простить ей этот эгоизм.
И все же всякий раз, когда это горе, такое искреннее, без обвинений и упреков, изливалось перед ним, он постигал всю глубину ее любви, напоминал себе, сколько человеческих предрассудков, сколько светских обязанностей презрела ради него эта женщина, и, склонившись перед этой бездной горя, не мог удержаться от слез сочувствия и утешительных слов.
Но вот рыдания сменялись упреками, слезы обвинениями, и тут же он вспоминал, какой требовательной была эта любовь, вспомнил эту несгибаемую волю, этот королевский деспотизм, постоянно примешивавшийся к излияниям нежности, к доказательствам страсти; и он ожесточался против требовательности, восставал против деспотизма, вступал в борьбу с этой волей, вспоминая мягкое, невозмутимое лицо Андре и начиная предпочитать эту статую, такую, как ему казалось, холодную, — воплощенной страсти, вечно готовой метать глазами молнии любви, ревности и гордыни.
Но теперь королева плакала молча.
Вот уже более восьми месяцев она не видела Шарни. Верный обещанию, которое он дал королю, граф все это время никому не подавал о себе вестей. Поэтому королева ничего не знала о человеке, чья жизнь так тесно переплелась с ее собственной, что на протяжении двух или трех лет она думала, что разлучить их может только смерть.
И вот, как мы видели, Шарни расстался с ней, не сказав, куда он едет.
Она только знала, и это служило ей единственным утешением, что он уехал по поручению короля; она говорила себе: «Трудясь на благо короля, он трудится и на мое благо, а значит, ему приходится думать обо мне, даже если он предпочел бы меня забыть.»
Но эта мысль была слабым утешением, потому что оборачивалась против нее самой: ведь королеве не с кем было поделиться ею. И вот, когда она внезапно увидала Шарни в ту минуту, когда меньше всего ожидала этого, когда она встретила его после возвращения там, у короля, чуть ли не на том же месте, где виделась с ним в день его отъезда, все горести, надрывавшие ей душу, все мысли, терзавшие сердце, все слезы, обжигавшие глаза за время долгого отсутствия графа, внезапно захлестнули ей лицо и грудь тоской и мукой, которые, как она полагала, давно рассеялись и исчезли.
Она плакала, чтобы выплакаться: если бы она не дала выход слезам, они бы ее задушили.
Она плакала, не говоря ни слова. От радости? От горя?.» Быть может, и от того, и от другого: всякое сильное чувство выражается в слезах.
Поэтому Шарни, не произнося ни слова, но скорее с любовью, чем с почтением, приблизился к королеве; он отвел ее руку от лица, которое она прикрывала, и поцеловал эту руку.
— Государыня, — сказал он, — с радостью и гордостью могу сказать вам, что с того дня, когда расстался с вами, я ежечасно трудился ради вас.
— О Шарни, Шарни! — отозвалась королева. — В былые времена вы, может быть, трудились ради меня меньше, зато больше обо мне думали.
— Государыня, — возразил Шарни, — король возложил на меня тяжкую ответственность; эта ответственность обязывала меня к полному молчанию вплоть до дня, когда будет завершена моя миссия. Она исполнена только сегодня. Сегодня я вновь могу увидеться с вами, вновь могу с вами говорить, а до сих пор мне нельзя было даже вам написать.
— Вы сама преданность, Оливье, — уныло заметила королева, — и я сожалею лишь о том, что она воплощается в вас в ущерб другому чувству.
— Государыня, — произнес Шарни, — поскольку король дал мне на это свое соизволение, разрешите посвятить вас в то, что сделано мною для вашего спасения.
— О, Шарни, Шарни, — перебила королева, — значит, вы не хотите мне сказать ничего более важного?
И она нежно сжала руку графа, глядя на него таким взглядом, за который когда-то он отдал бы жизнь; правда, он и теперь был готов если не отдать ее, то принести в жертву.
И, устремив на него этот взгляд, она обнаружила, что он похож не на запыленного путешественника, только что вышедшего из почтовой кареты, а на изящного придворного, подчинившего свою преданность всем требованиям этикета.
Его безупречный наряд, которым осталась бы довольна самая взыскательная королева, явно встревожил женщину.
— Когда же вы приехали? — спросила она.
— Только что, — отвечал Шарни.
— И откуда?
— Из Монмеди.
— Так, значит, вы проехали пол-Франции?
— Со вчерашнего утра я проделал девяносто лье.
— Верхом? В карете?
— В почтовой карете.
— Но как же после столь долгого и утомительного путешествия — простите мне, Шарни, эти расспросы, — как же вы так вычищены, вылощены, причесаны, словно адъютант генерала де Лафайета, выходящий из штаба? Значит, не такие уж важные вести вы доставили?
— Напротив, государыня, чрезвычайно важные, но я подумал, что если въеду во двор Тюильри в почтовой карете, покрытой грязью и пылью, то привлеку к себе любопытство. Только что король рассказывал мне, как зорко за вами присматривают, и, слушая его, я похвалил себя за эту меру предосторожности, которую принял, явившись пешком и в мундире, как простой офицер, вернувшийся ко двору после одной-двух недель отсутствия.
Королева конвульсивно сжала руку Шарни; видно было, что у нее оставался еще один вопрос, но ей стоило большого труда его сформулировать, тем более что он был для нее самым важным.
И она решила преподнести его в другой форме.
— Ах да, — сдавленным голосом выговорила она, — я и забыла, что в Париже у вас есть пристанище.
Шарни вздрогнул: только теперь ему открылась цель всех этих расспросов.
— У меня? Пристанище в Париже? — переспросил он. — Где, ваше величество?
Королева с усилием ответила:
— А как же! На улице Кок-Эрон. Разве графиня живет не там?
Шарни чуть не взвился на дыбы, как лошадь, которую удар шпоры задел по незажившей ране; но в голосе королевы сквозила такая нерешительность, такая мучительная боль, что ему стало жаль ее: сколько она должна была перестрадать, с ее гордостью, с ее самообладанием, чтобы так обнажить свои чувства!
— Государыня, — сказал он с глубокой печалью, которая, быть может, относилась не только к страданиям королевы, — мне казалось, я уже имел честь говорить вам перед отъездом, что дом госпожи де Шарни — не мой дом. Я остановился у брата, у виконта Изидора де Шарни, и у него переоделся.
