Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Я закрыл больные глаза. За веками мелькнули картинки, словно оставшиеся там: рощи Эпидавра, пропитанные дождем и покоем. А потом, жрец и царь, я вспомнил, что всю свою жизнь, начиная с детских посещений святилища Посейдона, получал это предупреждение в знак доверия, чтобы спасать людей, и никогда не использовал его для проклятия.
Очнувшись, я огляделся и сказал народу трезенскому:
– Слушайте, люди. Посейдон ниспослал мне знак. Скоро он вновь поколеблет землю. Предупредите всех, пусть в домах никого не останется. Пошлите весть во дворец.
Они благоговейно заохали и побежали прочь; вскоре вдали послышались трубы вестников. Около меня никого не осталось, только воины, сопровождавшие меня из Афин, топтались вдали, страшась уйти и опасаясь приблизиться ко мне. Я стоял, слушал звуки тревоги, разбегавшиеся по Трезену от цитадели, к ним примешивался топот тройки коней, мчавшейся по дороге вниз. Я дрожал, гнев бога был близок. Так-то вот я впервые услышал эти злые удары копыт, пронзающие мою голову. И тут же вспомнил: я предупредил всех в Трезене, каждую живую душу. Лишь он один остался в неведении и, услышав тревогу, может не понять ее причин.
Земля колола мои ноги, сердце грохотало собственным и божьим гневом. Дворец уже казался соломенным ульем, перевернутым лошадью на бегу: женщины выбегали наружу с детьми, горшками и свертками. Слуги выносили ценности. В дверях главного входа показались несколько человек, они снесли вниз старика Питфея в крытых носилках. Я обернулся. Светлая голова исчезла на повороте дороги среди подножий холмов на Псифийском берегу. Теперь его не догнали бы и самые быстрые кони Трезена.
Страх перед землетрясением одолевал меня, глубокий, холодный, я помню его с детства. Он затмевал все остальное; в глазах бога разгневавшийся муж все равно что дитя, топнувшее ногой. Я научился определять, куда ударит разгневавшийся бог. Мне бывало и хуже, а значит я где-нибудь на краю… худшее будет не здесь. Поворачиваясь вокруг, я принюхивался, словно пес. И когда обратился лицом к морю, волоски на затылке моем встали дыбом.
Воды пролива застыли расплавленным свинцом. В безмолвии ржали и бились кони, которых уводили конюхи из конюшен в поле. А потом сквозь весь шум я услыхал возле себя голос натруженный и хриплый:
– Царь Тесей! Владыка!
Рослый воин, который при дворце учил юношей бороться, шел ко мне через рощу с ношей на руках. Я повернулся, и он опустил на землю Акаманта. Тот отбросил руку, пытавшуюся поддержать его голову, и откинулся назад, словно напряженный лук, заходясь в кашле. Воин сказал мне:
– Он шел сюда, владыка. Я нашел царевича внизу, он пытался бежать, но упал. Владыка, он говорит, что должен увидеть тебя перед смертью.
Мальчик поднялся на локте, протянув ко мне другую руку. Лицо его побелело, рот сделался синим. Задыхаясь, он прохрипел:
– Отец! – и схватился обеими руками за грудь, словно чтобы разодрать ее и впустить воздух. Глаза его были прикованы к моим, и в них читался не ужас, но желание что-то сказать.
Я подошел и согнулся над оставшимся у меня сыном, думая: «Быть может, бог даровал Акаманту такую же способность и у него недостает сил вынести дар. Тогда выходит, что он и в самом деле мой истинный наследник».
– Держись, парень, – сказал я. – Скоро все кончится, и страх пройдет.
Качнув головой, он попытался что-то сказать, но задохнулся. Лицо его налилось кровью, словно у повешенного. Умудрившись вдохнуть, он выкрикнул имя своего брата.
– Молчи! – отвечал я. – Ты болен и ничего не знаешь. Лежи отдыхай. Потом все поймешь.
Слезы боли и бессилия переполняли его глаза, и даже оставшейся у меня половиной ума я пожалел его и сказал:
– Тихо! Он уехал отсюда!
На него навалился такой припадок, что я позабыл о землетрясении. Казалось, Акамант более не сумеет вздохнуть. Лицо его почернело, но, поднявшись с колен на ноги, он воздел руки к небу. Дыхание скрежетнуло в его горле, и он громко вскричал:
– Пеан Аполлон! – и замер, покачиваясь на нетвердых ногах, а потом обернулся к принесшему его человеку и сказал хриплым, но ровным голосом: – Спасибо тебе, Сириос. Можешь идти.
Тот вопросительно поглядел на меня и, увидев кивок, отошел. Я помог мальчику лечь и стал возле него на коленях. Он еще не заговорил, но тень уже прикоснулась ко мне холодным крылом. Я попытался уверить себя в том, что это всего лишь приближающееся землетрясение.
– Лежи тихо, – сказал я, – а то начнется новый приступ.
– Я могу умереть. Я раньше боялся этого. – Он овладел своим голосом, пустив его вперед, как загнанную лошадь. Акамант был очень слаб. – Я могу умереть, не успев рассказать тебе. Ипполит… того, за что ты проклял его… не было.
– Молчи, все кончено. Пусть боги теперь решают.
– Пусть они услышат меня! И удушат, если я лгу! – Глаза Акаманта открылись, он задержал дыхание, но голос звучал чисто. Впрочем, потом он шептал, чтобы сберечь силы. Так, наверно, шепчутся бледные от страха грабители, лезущие в царскую гробницу. – Он сказал «нет». Это она приставала к нему, она… – Нервно шевелящиеся пальцы впились в землю. – Это было в Афинах, – проговорил он. – Я слышал.
Я глядел перед собой, понимая, что рана окажется смертельной, вот-вот хлынет кровь; вот-вот придет боль. Мальчик потянулся к моей руке и взял ее, хотя я почти не думал о нем. Только боги знают, что он перестрадал; он-то – критянин, привыкший видеть богиню в своей матери.
Тихий воровской голос все говорил:
– Я едва не умер тогда и возненавидел Ипполита из-за тех слов, которые он говорил ей. Но потом он сказал мне: «Я не должен был сердиться, ведь она доверилась мне». Ипполит пришел ко мне на следующий день, когда мне было так плохо, и сказал, что жалеет о случившемся. «Не бойся, Акамант. Отец не узнает об этом, и никто на земле. Я мог бы поклясться тебе, но уже принес более крепкую клятву. Я дал перед нею обет Асклепию, связывающий человека до самой смерти».
У меня не было сил просто сказать ему: «Хватит».
Она представилась мне, эта женщина. В синяках, как рабыня, с низменным ужасом на лице, лживая, словно невольница. Если бы она говорила правду, то могла бы укусить Ипполита или расцарапать ему лицо. Разорванная туника и вырванный клок волос… она же тянула его к себе, а не отталкивала. И синяки на ее плечах и горле оставила не похоть, а ярость льва, которого со всех сторон окружила решетка. Она закричала, когда, забыв про свою силу, он отбросил ее. И я… Как мог я не понять этого?
– Он сказал мне, – голос мальчика становился громче, – поедем вместе, будем гостями Аполлона. Всякое зло – это болезнь, и музыка бога лечит ее. В Эпидавре все наладится.
Я встал. Голова шла кругом, ноги дрожали. От вида маслянистой равнины, в которую превратилось море, меня мутило хуже, чем от шторма.
