Александр Дюма - Графиня де Шарни. Том 2
Вот так король поужинал со своей семьей.
Прислуживали ему, как обычно, оба гвардейца.
Шарни же так и не появился; не будучи больше слугой, он продолжал оставаться рабом королевы.
Правда, в иные моменты такая пассивная покорность уязвляла королеву как женщину. В продолжение всего ужина обеспокоенная Мария Антуанетта искала глазами Шарни. Ей очень хотелось, чтобы, поначалу подчинившись, он наконец ослушался ее.
Когда король, отужинав, отодвинул стул, собираясь встать из-за стола, отворилась дверь, ведущая в гостиную, и появился слуга, который от имени Барнава попросил их величеств соблаговолить сменить апартаменты и занять комнаты на втором этаже.
Людовик XVI и Мария Антуанетта переглянулись. Вероятно, им, храня достоинство, следовало бы отвергнуть любезность одного, дабы наказать за хамство другого. Похоже, король и собирался это сделать, но дофин помчался в гостиную, крича:
— Где мой друг Барнав?
Королева последовала за дофином, а король за королевой.
В гостиной Барнава не было.
Из гостиной королева перешла в комнаты. Их было три, как и на верхнем этаже.
Они, конечно, выглядели не изысканно, но, во всяком случае, опрятно.
Горели свечи, правда, в медных канделябрах, но зато их было в достатке.
В пути королева несколько раз вскрикивала от восторга при виде цветущих садов; комната королевы оказалась в изобилии убрана самыми роскошными цветами лета, но окна были раскрыты, чтобы в ней не застаивались терпкие ароматы; на окнах висели муслиновые занавески, не позволявшие нескромному взору следить за августейшей пленницей.
Обо всем этом позаботился Барнав.
Несчастная королева испустила вздох: шесть лет назад подобные заботы брал на себя Шарни.
Кстати, Барнав оказался настолько деликатен, что не появился, дабы выслушать благодарность.
Вот так же поступал и Шарни.
Но откуда у незначительного провинциального адвоката такая же чуткость и тонкость, как у самого элегантного и изысканного человека при дворе?
Да, тут было о чем поразмыслить женщине, даже если эта женщина — королева.
И часть ночи королева провела в раздумьях над этой странной загадкой.
Но что делал в это время граф де Шарни?
Он, как мы видели, по знаку королевы удалился и с той поры не показывался ей на глаза.
Долг буквально приковывал его к Людовику XVI и Марии Антуанетте, и Шарни был счастлив, что приказ королевы, о причинах которого он даже не задумывался, позволяет ему некоторое время провести в одиночестве и отдаться собственным мыслям.
Все эти три дня он жил в таком стремительном темпе, жил, если можно так выразиться, настолько отчужденно от себя ради других, что ничуть не был раздосадован, когда ему позволили ненадолго отрешиться от чужого горя и предаться собственному.
Шарни был дворянином старой закалки и главным образом человеком, преданным семье; он безмерно любил братьев, для которых был, скорей даже, не старшим братом, а отцом.
Шарни ужасно горевал, когда погиб Жорж, но тогда, стоя на коленях возле трупа в крохотном темном версальском дворике, он мог хотя бы облегчить горе слезами, и потом у него оставался еще один брат, Изидор, на которого он перенес всю свою любовь, Изидор, ставший для него еще дороже, если такое возможно, за те несколько месяцев, что предшествовали его отъезду, когда молодой человек служил посредником между ним и Андре.
Мы пытались если уж не заставить понять, то хотя бы поведать о редкостной тайне иных сердец, которых разлука не только не охлаждает, но, напротив, воодушевляет и которые в расставании черпают новую пищу для полнящих их воспоминаний.
Чем реже Шарни виделся с Андре, тем чаще он думал о ней, и для него все больше и больше думать об Андре означало полюбить ее.
По правде сказать, когда он видел Андре, когда бывал рядом с нею, она казалась ему похожей на ледяную статую, которую способен растопить даже слабенький лучик любви, и она, Андре, спрятавшись в тень и в себя, так же страшилась любви, как настоящая ледяная статуя страшится солнца; он видел ее медлительные, сдержанные жесты, слышал немногословную взвешенную речь, видел бесстрастный, померкший взгляд, но за этими речами, за жестами и взглядом не слышал и не видел или, точнее, не провидел ничего.
Все, связанное с ней, казалось ему бледным, молочно-белым, как алебастр, и таким же холодным и блеклым.
Именно такой, за исключением редких периодов оживления, вызванных внезапными обстоятельствами, и виделась ему Андре во время их последних встреч, особенно на улице Кок-Эрон вечером того дня, когда несчастная женщина обрела и утратила сына.
Но стоило ему удалиться от нее, как расстояние оказывало свое обычное воздействие, приглушая слишком яркие краски и смягчая слишком четкие контуры. И тогда немногословная, взвешенная речь Андре становилась певучей и звонкой, медлительные, сдержанные жесты живее, а вместо бесстрастного, померкшего взгляда из-под удлиненных век лилось всепожирающее текучее пламя; тогда ему казалось, что внутренний огонь зажигает сердце этой статуи и ему видится сквозь алебастр ее плоти, как в ней струится кровь и бьется сердце.
О, в такие минуты одиночества и разлуки Андре становилась подлинной соперницей королевы; в лихорадочной тьме таких ночей Шарни виделось, как вдруг раздвигается стена его комнаты либо приподнимается портьера на двери и к его ложу приближается, раскрыв объятия, что-то невнятно шепча, с глазами, полными любви, эта прозрачная статуя, освещенная изнутри огнем души. И тогда Шарни тоже протягивал руки, призывая сладостное видение, и пытался прижать призрак к сердцу. Но, увы, призрак ускользал, Шарни обнимал пустоту и вновь впадал из горячечного сна в унылую и холодную реальность.
Изидор стал ему стократ дороже, может быть, чем Жорж, и мы видели, что Шарни был лишен даже горькой радости выплакаться над трупом Изидора, как он мог это сделать на трупе Жоржа.
Оба его брата один за другим отдали жизнь за одну и ту же роковую женщину, за дело, чреватое гибельными безднами.
И Шарни был уверен, что в свой черед тоже погибнет за ту же женщину, рухнет в ту же бездну.
Вот уже целых два дня после смерти брата, после прощального объятия, от которого на его кафтане остались пятна крови, а на его губах влажное тепло последнего вздоха умирающего, после того как г-н де Шуазель вручил ему бумаги, найденные на трупе Изидора, у Шарни не было, пожалуй, ни секунды, чтобы предаться снедавшему его горю.
Знак королевы держаться в отдалении он воспринял как милость и чуть ли не с радостью.
С той минуты он искал какой-нибудь угол, каморку, убежище, в котором мог бы, находясь рядом с королевским семейством, чтобы по первому зову, по первому крику прийти ему на помощь, тем не менее остаться наедине со своим горем и не показывать никому своих слез.
