Поль Феваль - Странствия Лагардера
– Монсеньор регент, – ответил первый.
– Мадам герцогиня Неверская, – сказал второй. И оба добавили в один голос:
– Нам поручено нагнать шевалье Анри де Лагардера.
– Это я!
Гонцы, почтительно склонившись, передали ему два послания.
Ко второму был приложен кошель с вышитым на нем гербом матери Авроры. Кошель этот был набит золотом.
Лагардер быстро пробежал письма.
– А теперь простимся! – произнес он. – Я получил все, что нужно для победы.
Фловиль обнял его, и они поцеловались… Слезы брызнули из глаз мадам Льебо, но Анри смахнул их быстрым поцелуем. Это был все тот же красавец Лагардер, прекрасный и бесстрашный рыцарь.
А полицейский прево по-прежнему сидел, забившись в кресло и не смея поднять взора. Впрочем, никто не обращал на него внимания.
Через несколько секунд Лагардер уже был в седле. Подняв на дыбы коня, он крикнул своим верным спутникам:
– Вперед! За Аврору и – смерть презренному Гонзага!
Те, кто видел троих людей, вихрем промчавшихся по дороге к Орлеану, наверняка подумали, что ветер решил принять человеческое обличье.
По зрелом размышлении шевалье перестал терзаться из-за того, что ему пришлось задержаться в Шартре. В конце концов это было необходимо; несмотря на всю свою доблесть и безграничную уверенность в торжестве над Филиппом Мантуанским, он понимал, что без паспорта и без денег – а следовательно, не имея возможности менять лошадей – ему было бы гораздо труднее достичь цели.
Однако враги, несомненно, воспользовались предоставленной им возможностью сполна. Пробыв в Шартре бесконечно долгие полдня, он потерял их из виду, и это раздражало его больше всего. К тому же Гонзага мог расставить новые ловушки, ибо располагал временем, далеко оторвавшись от преследователей.
Предчувствие не обманывало Лагардера.
Когда поздним вечером он подъезжал к Орлеану, город уже спал; однако на крепостных стенах стояли двойные караулы, а у крепостных ворот их поджидал отряд солдат.
Это обещало повторить во всех деталях приключение, пережитое в Шартре.
На лице Лагардера появилась сардоническая усмешка.
– Не узнаю принца Гонзага! – сказал он самому себе. – Неужели ему неизвестно, что лиса никогда не попадается дважды в одну и ту же западню?
Шевалье находился в весьма дурном расположении духа, и в такую минуту перечить ему было опасно: он намеревался разметать не только эту жалкую кучку людей, но и сами стены города, если потребуется.
В этом пришлось убедиться первому же, кто встал на его пути. Вместо того чтобы назвать свое имя и титул по требованию унтер-офицера, Анри всадил шпоры в бока лошади, послав ее вперед, и непрошеный собеседник кубарем покатился в грязь.
– Следуйте за мной, – приказал шевалье своим спутникам, поворачиваясь в седле, – и не обращайте внимания на этих вояк.
Взбешенный унтер-офицер, вскочив на ноги, ухватил за повод коня, который так невежливо с ним обошелся, но тут же с криком отдернул руку: Лагардер хлестнул его шпагой, словно кнутом.
Стена штыков мгновенно выросла перед тремя друзьями.
Анри нахмурил брови.
– Назад! – грозно крикнул он.
Солдаты, устрашенные этим властным голосом, попятились, а некоторые даже опустили свои мушкеты. В эту минуту появился запыхавшийся офицер.
Это вы командуете здешним караулом? – спросил шевалье.
– Да, я.
– В таком случае извольте пропустить меня… и не мешкая… приказ регента!
– Я ничего об этом не знаю, – ответил офицер, – и мой приказ вам – немедленно спешиться!
Дело происходило у городских ворот. Висевший на крюке фонарь отбрасывал круг слабого света.
Лагардер, достав из-за пазухи пергаментный свиток, развернул его и сунул под нос офицеру, не выпуская, однако, из рук.
– Читайте! – сказал он.
Едва взглянув на бумагу, офицер почтительно склонился, умоляя простить его за невольную дерзость. Ибо в самом низу официального паспорта была сделана приписка – рукой человека, перед которым обязан был обнажать голову любой француз. Она гласила:
«Повелеваем шевалье де Лагардеру отыскать Филиппа Поликсена Мантуанского, принца Гонзага, в какой бы части королевства тот ни находился, с разрешением убить в честном бою означенного принца. Такова воля короля, которой никто воспротивиться да не смеет.
Филипп Орлеанский, Регент».
Текст был скреплен королевской печатью и заверен подписью Марка-Рене д'Аржансона, начальника королевской полиции.
– Когда принц Гонзага выехал из Орлеана? – спросил Анри, сворачивая свиток.
– Ровно в полдень, по Турской дороге… Он, впрочем, пробыл здесь не больше часа: ровно столько, сколько надо, чтобы перекусить и сменить лошадей.
– Свежие лошади и мне нужны… Где я могу их взять?
– В такое время это нелегко… но у вас имеется волшебный талисман, перед которым откроются все двери. Я провожу вас.
Капитан, ставший необыкновенно предупредительным и любезным, сдержал слово. Через несколько минут трое путешественников пересели на отдохнувших лошадей.
– Дьявольщина, лысенький мой! – сказал Кокардас брату Амаблю. – Хорошо, что в Шартре нам удалось попировать… Больше не придется! Боюсь, теперь мы не будем ни есть, ни спать.
Паспуаль лишь с грустью кивнул. Он страдал, В этой бесконечной скачке ему пришлось изрядно растрясти свой жирок, а впереди его ожидали еще более тяжкие испытания. Между тем он искренне полагал, что женские сердца покоряются только дородному мужчине.
После Орлеана все дни стали походить один на другой. Троица на одном дыхании промчалась мимо Блуа, Тура, Шательро, оставив за спиной многие десятки лье. В Пуатье преследователи все-таки задержались на одну ночь, ибо если Лагардер не ведал усталости, то о спутниках его этого нельзя было сказать: Кокардас с Паспуалем уже просто валились с седла.
Всюду Анри находил следы похитителей, одновременно убеждаясь, что отстает от них все больше. Было от чего прийти в отчаяние! Если бы он мог хотя бы издали увидеть Аврору, как это случилось у стен Шартра!
Правда, до испанской границы было еще далеко. В конце концов Гонзага тоже не был застрахован от неожиданностей: его отряд мог попасть в какую-нибудь переделку… у кареты могла сломаться ось… Да мало ли что еще поджидает путников в долгой и опасной дороге?
Но, несмотря на эти утешительные рассуждения, Лагардер был мрачен и почти не раскрывал рта.
Впрочем, даже Кокардас потерял свою говорливость; ему достаточно было взглянуть на Маленького Парижанина, чтобы забыть обо всех шутках и божбах… Чего уж там! Порой гасконец забывал даже о вине.
