Шарлотта Лин - Мэри Роуз
— Разве Энтони не нравится все, что передают этому священнику?
— Это так. Но он не хочет, чтобы твой отец тратил деньги из-за него.
Сильвестр удивился.
— Разве деньги, которые мы даем священникам за то, чтобы они молились, потрачены впустую? Ты действительно так считаешь?
«Нет, — хотела сказать Фенелла, — но Энтони считает именно так. Он думает, что всем богам безразлично, будет он жить или умрет». Но ничего не сказала, потому что это было тайной Энтони. Тайной за семью печатями, к которой не имел права прикасаться ни один человек.
— А ты как думаешь? — вместо этого произнесла она.
— Ты действительно хочешь это узнать?
Она кивнула, и дождь потек с челки ей на лицо.
Сильвестр коснулся ее рук, прижатых к щекам.
— Пообещай мне, что никому не скажешь, ни с кем не будешь об этом говорить. Это опасно, Фенелла. По всей стране людей сжигают за это.
— Я все равно разговариваю только с тобой. Да еще с мамой, но к ней я с такими вещами точно не подойду. Она достаточно напугана ценами на мясо.
— Я думаю, что для того, чтобы молиться, нам не нужны священники, — произнес Сильвестр. — И что мы никому не должны платить деньги, чтобы говорить с Богом. Мы можем делать это сами — своим собственным голосом, на наших собственных коленях и на нашем собственном языке.
— На нашем собственном языке, Сильвестр? — Его слова были подобны фитилю огнестрельного оружия, который способен выгнать снаряд из дула и убить человека. Лолларды, мужчины и женщины, произносившие молитвы на английском языке, умирали на кострах, а их дети сиротами бродили по улицам городов.
— Да, — сказал Сильвестр, — на нашем собственном языке. И так же, как Лютер требует, чтобы Библия была на немецком, нам нужна Библия на английском.
— Но этот Лютер — еретик! Король собственноручно написал труд, в котором опроверг его слова.
— И за это Папа наградил его титулом «Защитник веры», — добавил Сильвестр. — Но разве веру защищают подобными трудами и запретами? Разве на самом деле он не мешает множеству людей постигать собственную веру?
Фенелла вгляделась в его лицо, пытаясь погасить представившиеся ей красные язычки пламени, пляшущие вокруг его кудрей.
— Я тебя предупреждал, — произнес он. — Не смотри на меня так, будто я морское чудовище о трех головах.
Она коснулась его щек ладонями, как прежде сделал он, и произнесла:
— У тебя всего одна голова, и мне было бы жаль ее. Пожалуйста, будь осторожен.
Молодой человек слегка покраснел.
— Не беспокойся, — ответил он. — Я всю жизнь был трусом. Поэтому мой друг Энтони защищает свою страну на войне, а я сижу у камина и составляю договоры для барж.
— Делать свое дело дома — это не трусость, — поправила его Фенелла. — Энтони от чего-то бежит, и ты это знаешь. Разве он не писал тебе, что мог бы поехать в Лондон с тем графом, когда «Генри Грейс э’Дью» вернули в док?
— Это каким же образом? Он мечтал о том, чтобы плавать на своей «Мэри Роуз», когда она была всего лишь идеей. Пока она бороздит море, он тоже останется там.
— Но ведь он уже вообще не на море. Он марширует на своей хромой ноге по вражеской стране, потому что боится родного побережья больше, чем атакующей его французской армии. Тебе не кажется, что в этом кроется гораздо большая трусость, нежели та, на которую способен ты?
— Это звучит так презрительно, — произнес Сильвестр. — Разве ты не понимаешь, что он должен доказать что-то городу, который проклинал и мучил его? Ты на него злишься?
— Нет, — ответила Фенелла. — Но я хочу любить его таким, каков он есть. Не за то, чем он не является. — Внезапно она ощутила холод и обхватила себя руками.
Сильвестр снова прижал ее к себе.
— Не думай, что я не знаю, чего он от тебя потребовал. Но ведь он вернется. И ты должна помнить об этом.
— А если он умрет?
— Он не умрет, Фенелла.
— Почему?
— Потому что такой талантливый человек не имеет права умереть. Кто будет строить для Англии корабли, которые будут возить нас в будущем, если Энтони умрет?
Фенелла рассмеялась сквозь слезы, пытаясь успокоить стучащие от холода зубы.
— Я люблю твои проповеди, Силь!
— Хорошо, что я хоть как-то могу развеселить тебя. Когда я сяду и напишу Энтони ответ, то буду взывать к его совести и убеждать написать тебе. В конце концов, зачем ты научилась читать?
— Не трудись. У него нет совести. Ему все равно, что я умею читать, и, кроме того, он утверждает, что писем не пишет.
— Это тоже верно. — Голос Сильвестра звучал жалобно. — Он не пишет ни своему святому Бенедикту, ни моему отец, Одному Богу известно, почему он делает исключение для меня!
— Потому что ты его слабый фланг, — ответила Фенелла. — Даже мастер Флетчер не в силах причинить тебе боль.
Сильвестр снова покраснел.
— Но почему же тогда он не пишет тебе?
— Потому что считает, что я привыкла к горестям.
— Каков подлец! — фыркнул Сильвестр. — У него сердце вообще есть?
И они оба рассмеялись.
— А теперь я отведу тебя домой, — произнес ее друг. — Хочешь, чтобы я по дороге прочел тебе его дурацкие итальянские строки? Или лучше подождешь, пока я смогу спросить у Мэтта, который присматривает за верфью, как это переводится?
— Читай.
Он повел Фенеллу вверх по склону. Хотел поддержать ее, чтобы помочь перебраться через стену, но она отказалась и перелезла сама. Спускаясь, Сильвестр ободрал себе руку. Скривился, но выудил письмо.
— «А это для моей Фенхель, — прочел он. — Франческо Петрарка, «Канцоньере», сонет номер сто шестьдесят четыре. Penso, ardo, piango. Guerra e'l mio stato, d'ira e di duol'piena. Et sol di lei pensando o qualche pace».
Так они и шли дальше по высокому тростнику, колыхавшемуся под ветром.
— Я знаю, что мне должно быть стыдно, но я не понимаю в этом ни слова, — произнес Сильвестр. — Отец утверждает, что в жилах моей семьи течет капля итальянской крови, оплатил мне учителя, поскольку мне очень хотелось бы прочесть этих поэтов. Они — предвестники нового мышления. То, что пытается нам объяснить чудесный Эразм, итальянцы знали еще двести лет назад.
— Тебе стоило бы стать торговцем книгами, — сказала ему Фенелла. — С твоим воодушевлением люди с руками отрывали бы у тебя поэтические сборники, которых не могут прочесть.
И как так вышло, что ты в конце концов не выучил итальянский?
Сильвестр смутился и почесал в затылке.
— Боюсь, что уроки пришлись на то время, когда я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме девичьих округлостей.
Фенелла громко расхохоталась.
