Томас Костейн - Высокие башни
— Да, мсье Пьер, — дрожа, ответил Филипп.
— Мне приятно, что ты следуешь за мной по пятам, но иногда это становится неудобным. Я имею в виду в данный момент, — глаза Д'Ибервилля загорелись при виде пухлой фигурки Бабетты Карре в зеленом платье, проходившей мимо. — Мне хочется поболтать со старыми знакомыми, а наш разговор тебя не касается, юный дружище. Ты не сможешь на некоторое время оставить меня в покое?
Филипп отошел от мсье Пьера. Но когда подали закуски на свежем воздухе, и жители Лонгея расположились на траве, Филипп решил, что настало время быть поближе к господину Пьеру. Он уселся неподалеку от женщин, окружавших почетного гостя. Отсюда ему все было хорошо видно и слышно. Мальчик не сводил взгляда с Д'Ибервилля. Он внимательно разглядывал гордый нос, красиво очерченные брови и то, как быстро менялось выражение лица героя. Мальчик также внимательно разглядывал наряд мсье Пьера — на шее у него висела цепь с чехлом из березовой коры для столового ножа (в Новой Франции гостям не подавали ножи на стол, поэтому им приходилось постоянно носить их с собой). На руке у мсье Пьера было кольцо, и мальчик решил, что это подарок короля. В любом случае это было потрясающее кольцо с крупным драгоценным камнем, сверкавшем при каждом движении руки.
Д'Ибервилль вскоре обнаружил рядом с собой мальчишку.
— Ты опять здесь? — а потом обратился к окружавшим его женщинам: — Говорят, что человек, продавший душу дьяволу, никогда не отбрасывает тени. Прошу обратить внимание, что моя душа осталась при мне. Весь день у меня было две тени — моя собственная и этот упорный мальчик.
Мсье Пьер позаботился о том, чтобы Филиппа хорошо накормили. Мальчик получил несколько толстых ломтей розового внутри мяса с шипящей коричневой корочкой, две ножки жирной курицы, много свежеиспеченного хлеба, пропитанного острым соусом, и большой кусок анисового кекса, испеченного по рецепту, знаменитому в Новой Франции. Секрет рецепта привезли с собой первые поселенцы в 1608 году. Филипп запил еду разведенным водой вином. Мальчик с жадностью пил вино, потому что дома его никогда так не кормили и не поили.
Когда пир подошел к концу, человек с собакой, сидевший в прострации и отказывавшийся от пищи, внезапно ожил. Он поднялся на ноги и обратился к собаке:
— Не шевелись, Вильям Лонгсод.
Из красного мешка, закинутого за плечо, он достал скрипку и взглянул на Д'Ибервилля. Потом кивнул головой и заявил:
— Я готов.
Д'Ибервилль был с ним согласен.
— Пора начинать.
— Разве кто-то может играть и петь, когда у него плохое настроение? — спросил странный человек. Он повесил мешок на кустик, росший рядом, а потом усмехнулся. Таков был обычай: когда бродячий певец привязывал мешок к ручке двери снаружи таверны, проходящие мимо знали, что он сейчас начнет выступление.
Человек приладил скрипку, взмахнул смычком и сказал:
— Сейчас мне хочется спеть песни Нормандии. Друзья мои, они как нельзя лучше подходят к данному моменту.
При первых звуках скрипки наступила тишина. Менестрель, казалось, получил дополнительный заряд энергии, и на его лице отражались переживания. У него был густой приятный баритон, и он чудесно исполнял баллады и морские песни, а слушатели получали огромное удовольствие.
До этого многие из них слушали разную музыку, но никогда прежде музыка не исполнялась с подобным чувством и мастерством. Все сидели как зачарованные. Они ощущали силу земли, на которой им пришлось жить. Музыка пела им о трудных днях, когда нормандцы пытались захватить побережье Кальвадоса и гранитные склоны Контенина. Менестрель пел о Столетней войне и о Девственнице, погибшей в Руане. Это была музыка не только для слуха. Она глубоко проникала в душу. Слушателям хотелось петь, смеяться и рыдать одновременно.
Когда звуки скрипки стали веселее, Д'Ибервилль захотел кое-что рассказать о Менестреле.
— Я слушал его вчера. Он пел в прибрежной таверне, и я сразу угадал, что он настоящий артист. В его голосе прозвучало такое чувство, что я понял: мне необходимо привезти его с собой. Но утром он постоянно молчал и не желал петь для нас, и я начал думать, что мне не следовало брать его с собой…
Окружавшие внимательно слушали мсье Пьера, а скрипач отложил в сторону скрипку и сказал:
— Вы меня уже послушали, теперь обратите внимание на слова великого человека.
— Меня волновало его поведение, — продолжал Д'Ибервилль. — Многим известно, что я очень импульсивный человек. Если я повинуюсь первому импульсу, в дальнейшем все будет хорошо. Если передо мной враг и я слышу голос, который говорит мне, что следует нападать — я нападаю со всеми имеющимися у меня силами. Если голос призывает меня подождать, то мне ясно, что следует воспользоваться хитростью, а не силой. Но когда этот странник не стал перед нами петь, я подумал, что мой дар предвидения оставил меня, — Д'Ибервилль улыбнулся. — Но сейчас вы слышали моего нового друга, и вам стало ясно, что я поступил правильно, привезя его с собой на праздник. Он нам пел о прошлом, а мы должны с уверенностью смотреть в будущее. Я кладу серебряную монету в шляпу, а шляпу кладу на землю. Все, кто пожелает, могут положить туда деньги, чтобы моей монете не было скучно в одиночестве.
Менестрель улыбнулся.
— Музыка должна быть подарком для тех, кто готов ее слушать, но матушка-природа ошиблась и дала музыкантам живот, который время от времени требует пищи. Я с благодарностью приму все, что вы пожертвуете для меня и моего друга — пса.
После обеда Д'Ибервилль вместе с Шарлем и мсье де Марьей отправился в замок. Некоторые арендаторы развалились на травке и задремали после плотного обеда. Другие, собравшись небольшими группами, пытались поболтать, что было трудно сделать из-за жары и обилия вина и еды. Филипп остался в одиночестве и отправился искать своего друга повара Дюжину и Еще Одного. Тот опять был занят выпечкой хлеба на ужин в открытой печи. Его лицо стало еще краснее, и по нему обильно стекал пот.
— Господи! Как же много могут съесть люди на дармовщинку! — сказал он Филиппу, вытирая пот тряпицей. — Дружок, сегодня я сотворил чудо, приготовив столько хлеба, супа, жареного мяса и чудесно запеченных кур.
Филипп уселся, скрестив ноги перед печью. Мальчик надеялся, что повару не было известно, как он помогал активно уничтожать плоды его труда, и решил переменить тему разговора.
— Мсье Дюжина и Еще Один, я часто думал о том, почему вы — такой большой и сильный, боитесь, как и все остальные, индейцев?
Повар сделал паузу.
— Я их никогда не боялся, — заявил он, мне они напоминают волков, бегающих огромными стаями. Они вопят, чтобы обрести смелость, наносят узоры военной раскраски, и от них воняет, как от дохлой рыбы на берегу. — Он разгреб угли в печи. — Как-то раз они меня чуть не схватили. Мы втроем рубили дрова на берегу неподалеку от св. Ламберта, и мы ахнуть не спели, как вопящие дьяволы напали на нас. Позже мы посчитали, что их было не меньше дюжины. Я схватил сразу двоих и стукнул их головами. Они упали к моим ногам с проломленными черепами. Остальные дикари перепугались — ведь им не хотелось погибнуть такой смертью. Они прекратили вопить и упорхнули в лес… Дружище, должен тебе признаться, что я не теряю сон при мысли об индейцах.
