Проспер Мериме - Коломба
— Я скажу им, — не колеблясь ответила девочка, — что несу поесть луккским дровосекам в маки.
— А если ты встретишь какого-нибудь голодного охотника, который захочет пообедать на твой счет и отберет у тебя провизию?
— Никто не посмеет. Я скажу, что это моему дяде.
— Это верно, он не такой человек, чтобы позволить отнять у себя обед… Он тебя очень любит?
— О да, Орс Антон! С тех пор как мой папа умер, он заботится о нашей семье: о маме, обо мне и о маленькой сестренке. Перед маминой болезнью он говорил богатым, чтобы они давали ей работу. Мэр каждый год дарит мне платья, а священник учит меня читать и закону божию, с тех пор как дядя попросил их об этом. Но особенно добра к нам ваша сестра.
В это время на дорожке показалась собака. Девочка поднесла ко рту два пальца и резко свистнула: собака сейчас же подбежала к ней и приласкалась; потом она быстро исчезла в маки. Вскоре два плохо одетых, но хорошо вооруженных человека выросли за деревом в нескольких шагах от Орсо. Можно было подумать, что они приблизились ползком, как ящерицы, в чаще ладанников и миртов.
— А! Орс Антон! Добро пожаловать! — сказал старший. — Как, вы не узнаете меня?
— Нет, — сказал Орсо, всматриваясь в него.
— Потеха просто, как борода и островерхая шапка меняют человека! Ну, поручик, посмотрите-ка хорошенько. Или вы забыли старых ватерлооских товарищей? Разве вы не помните Брандо Савелли? Не один патрон скусил он около вас в этот несчастный день.
— Как! Это ты? — сказал Орсо. — Ты ведь дезертировал в тысяча восемьсот шестнадцатом году?
— Так точно, поручик. Надоедает, знаете, служба; ну и счет один мне нужно было свести в этой стране. А, Кили! Ты молодец, девчонка. Давай скорее; мы есть хотим. Вы, поручик, понятия не имеете, какой бывает аппетит в маки. Кто нам это прислал, синьора Коломба или мэр?
— Нет, дядя, это мельничиха дала мне для вас вот это, а для мамы одеяло.
— Чего ей от меня нужно?
— Она говорит, что луккские дровосеки, которых она наняла расчищать участок, просят с нее тридцать пять су на ее каштанах, потому что в Пьетранере лихорадка.
— Лентяи! Я проверю… Не церемоньтесь, поручик; не хотите ли пообедать с нами? Мы обедывали вместе и похуже во времена нашего бедного земляка, которому дали отставку.
— Спасибо. Мне тоже дали отставку.
— Да, я слышал об этом; но бьюсь об заклад, что вы не очень этим огорчены… Ну, патер, — сказал бандит товарищу, — за стол. Синьор Орсо, позвольте представить вам патера; то есть я не знаю наверно, патер ли он, но он ученый, как патер:
— Бедный студент-богослов, которому помешали следовать своему призванию, — сказал другой бандит. — Как знать, Брандолаччо? Я мог бы быть папой…
— Какая же причина лишила церковь ваших познаний? — спросил Орсо.
— Пустяки. Счет, который нужно было свести, как говорит мой друг Брандолаччо: одна моя сестра наделала глупостей, покуда я зубрил в Пизанском университете. Мне нужно было возвратиться на родину, чтобы выдать ее замуж, но жених поспешил умереть за три дня до моего приезда. Я обратился тогда, как вы бы и сами сделали на моем месте, к брату умершего. Мне говорят, что он женат. Что делать?
— В самом деле, затруднительное положение. Как же вы поступили?
— В таких случаях нужно прибегать к ружейному кремню[54].
— То есть вы…
— Я влепил ему пулю в лоб, — холодно сказал бандит.
Орсо содрогнулся. Однако любопытство, а также, может быть, желание оттянуть время возвращения домой заставили его остаться на месте и продолжать разговор с этими двумя людьми, у каждого из которых было по крайней мере по убийству на совести.
Пока товарищ говорил, Брандолаччо положил перед ним кусок хлеба и мяса; потом он взял сам; потом оделил своего пса Бруско, которого он отрекомендовал как существо, одаренное удивительным инстинктом узнавать стрелков, как бы они ни переоделись. Наконец он отрезал ломтик хлеба и кусочек сырой ветчины и дал племяннице.
— Хороша жизнь бандита! — воскликнул студент-богослов, съев несколько кусков. — Вы, милостивый государь, может быть, когда-нибудь изведаете ее, и тогда вы увидите, как отрадно не знать над собой иной власти, кроме своей прихоти. — Тут бандит, говоривший до сих пор по-итальянски, продолжал по-французски: — Корсика для молодого человека страна не очень веселая, но для бандита — совсем другое дело! Женщины от нас с ума сходят. У меня, например, три любовницы в трех разных кантонах. Я везде у себя дома. И одна из них — жена жандарма.
— Вы хорошо знаете языки, милостивый государь, — серьезно сказал Орсо.
— Если я заговорил по-французски, то это, видите ли, потому, что maxima debetur pueris reverentia[55]{Латинская фраза — измененная цитата из Сатиры XIV Ювенала.}. Мы с Брандолаччо хотим, чтобы девочка вела себя хорошо и шла прямой дорогой.
— Когда ей будет пятнадцать лет, я выдам ее замуж, — сказал дядя Килины. — У меня есть уже в виду и жених.
— Ты сам будешь сватать? — спросил Орсо.
— Конечно. Вы думаете, что если я скажу какому-нибудь здешнему богачу: мне, Брандо Савелли, было бы приятно видеть Микелину Савелли за вашим сыном, — вы думаете, что он заставит тащить себя за уши?
— Я бы ему этого не посоветовал, — сказал другой бандит. — У товарища рука тяжеленька: он сумеет заставить себя слушаться.
— Если бы я был, — продолжал Брандолаччо, — плутом, канальей, вымогателем, мне стоило бы только открыть свою сумку, и пятифранковики посыпались бы дождем.
— В твоей сумке есть что-нибудь привлекающее их? — спросил Орсо.
— Ничего нет; но напиши я какому-нибудь богачу, как делают некоторые: мне нужно сто франков, — он сейчас же пришлет мне их. Но я честный человек, поручик.
— Знаете ли, синьор делла Реббиа, — сказал бандит, которого товарищ называл патером, — знаете ли вы, что в этой стране, где живут простодушные люди, все-таки есть мерзавцы, извлекающие выгоду из того уважения, которое мы внушаем нашими паспортами (он указал на свое ружье), и добывающие векселя, подделывая нашу подпись?
— Я это знаю, — отрывисто сказал Орсо, — но какие векселя?
— Полгода тому назад я прогуливался недалеко от Ореццы; подходит ко мне какой-то мужик, издали снимает шапку и говорит: «Ах, господин патер, — они все меня так зовут, — простите меня. Дайте мне срок: я мог найти только пятьдесят пять франков, но, право, это все, что я мог собрать». Я в совершенном изумлении говорю ему: «Что это значит, бездельник? Какие пятьдесят пять франков?» — «Я хочу сказать, шестьдесят пять, — ответил он мне, — но дать сто, как вы просите невозможно». — «Как, негодяй? Я прошу у тебя сто франков? Да я тебя не знаю!» Тогда он подает мне письмо или, скорее, грязный клочок, в котором ему предлагают положить в указанном месте сто франков, грозя, что в противном случае Джоканто Кастрикони — это мое имя — сожжет его дом и перебьет у него коров. И имели наглость подделать мою подпись! Что меня взбесило больше всего, так это то, что письмо было полно орфографических ошибок; я — и орфографические ошибки! Я, получавший в университете все награды! Я начал с того, что дал мужику такую затрещину, что он два раза перевернулся. «А, ты считаешь меня за вора, мерзавец этакий!» — говорю ему и даю здорового пинка ногой… знаете куда. Сорвал зло и говорю ему: «Когда ты должен отнести эти деньги в назначенное место?» — «Сегодня же». — «Ладно, неси!» Положить надо было под сосной; место было точно указано. Он несет деньги, зарывает их под деревом и возвращается ко мне. Я засел неподалеку. Я провел с этим человеком шесть томительных часов. Синьор делла Реббиа, если бы было нужно, я просидел бы там трое суток. Через шесть часов является bastiaccio[56], подлый вымогатель. Он наклоняется за деньгами; я стреляю; и я так хорошо прицелился, что он, падая, уткнулся головой прямо в деньги, которые выкапывал. «Теперь, болван, — говорю я мужику, — бери свои деньги и не вздумай еще когда-нибудь подозревать Джоканто Кастрикони в низости». Бедняга, дрожа, подобрал свои шестьдесят пять франков и даже не потрудился их вытереть; он благодарит меня, я прибавляю ему на прощание пинок, и он убегает.
