Юрий Любопытнов - Огненный скит
Вскоре началась война с немцами, а ещё через неделю Пётр добровольцем ушёл на фронт.
Катька продолжала жить в своём с Петром доме. Недалеко жила и свекровь, тетя Нюша. Но Катька не ходила к ней, а свекровь тоже обходила сноху стороной.
Фронт приближался с каждым днём. Осенью иногда стала слышна отдалённая канонада, по старому Дмитровскому тракту шли колонны красноармейцев, моряков тихоокеанцев в чёрных бушлатах и широких расклешённых брюках. Возницы понукали усталых лошадей, вёзших артиллерийские орудия, в ложбинах были установлены зенитные расчеты, и по ночам и вечерам чёрное небо ошаривали прожекторы, ища вражеские бомбардировщики, и гулко тукали, будто лаяли собаки, зенитки, и было страшно.
Село тихо пустело. Продукты подорожали, и было голодно. Кормились, кто чем мог. Однажды Семён, не взятый на фронт по причине какой-то болезни, попался за то, что недовешивал покупателям, а излишки муки продавал через подставных лиц. Как соучастницу взяли и Сырцову. Семёну дали восемь, Катьке шесть лет.
Пётр ей не писал, матери тоже редко, а когда Катьку посадили, она вообще вестей ни от кого не получала. Тетка, у которой она жила до замужества, умерла после начала войны, и родных у Катьки не осталось.
Она оттрубила свой срок честно, от звонка до звонка. Знала, что осудили её неправильно, пыталась биться за правду, но правоты своей не доказала. Всё это время её душу согревала одна мысль: думала, как вернётся в село, бросится в ноги Петру, покается, скажет — прости!
Ехала она домой с Севера в конце сороковых годов. Стояла в тамбуре электрички у открытой двери, подставляя врывающемуся ветру бледное худое лицо и жадно глотала воздух. Мелькали перелески, поля, деревянные высокие платформы, дачные поселки. Люди работали. Повсюду виднелись строящиеся дома, распаханные участки земли. Ветер доносил до вагона запахи смолы, гудрона, цементной пыли, тёплый запах просмоленных шпал.
Что Пётр пропал без вести, она узнала только на родной станции. Выйдя из электрички, она увидела Ефремыча, колхозного конюха.
— Катюха, это ты!? — удивлённо и, как показалось Катьке, обрадованно воскликнул он, концом кнутовища сдвигая со лба сползшую фуражку. — Во-о, едреня-феня! Еле признал. — Он пристально вглядывался в Катькино лицо.
— А что? — с вызовом воскликнула она, — здорово изменилась?.
— Да есть немного, — смутившись, ответил Ефремычч. — Столько годков прошло… Ты куда — домой?
— А куда мне ещё, в деревню.
— Значит, отмотала…
Она не ответила Ефремычу, а спросила:
— Как там … мои?
— Кто «мои»? — не понял Ефремыч или сделал вид, что не понял.
— Ну… Пётр, — Катькины глаза впились в лицо конюха.
— Так нет Петра-то, — ответил Ефремыч..
— А где он? — не поняв, спросила она машинально, а внутри у неё неожиданно похолодело от нехорошего предчувствия..
— Дык… это…
— Так что с ним? — почти прокричала она. — Погиб!?
— Пропал без вести…
Ноги её подкосились, и она, чтобы не упасть навзничь, прислонилась к не строганным тесинам привокзального забора, закрыла лицо руками и простонала сквозь плотно сжатые зубы.
— Тебя подвезти? — топтался возле неё Ефремыч, не зная, как утешить плачущую Катьку.
— Не надо, — прошептала она. — Пешком дойду…
— Может, всё же поедем… вон и лошадь…
Она взмахнула отрицательно рукой.
— Дело твоё, — вздохнул конюх и пошёл к коновязи, где была привязана лошадь.
Катьке не хотелось, чтобы кто-то из односельчан видел её слёзы, и она пошла пешком. Пройдя половину пути, у зелёного овражка сошла с шоссе, перепрыгнула через канаву и села на свежеспиленный пенек.
Многое изменилось окрест, пока она отсутствовала. На месте буйного ольшаника вырос заводской поселок. Раньше кое-где из-за листвы деревьев выглядывали крыши мансард, а теперь невдалеке гудит завод и обрастает домами. Дома были новенькими, крытые толем, шифером и железом.
Катька сидела задумчивая, ушедшая в себя, не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, телеги, на окрики возчиков, понукавших лошадей. Оборвалось у неё внутри всё, когда она услышала вести о Петре. Теперь и идти в село незачем. Кому она нужна и кто ей нужен!
Сидела она долго, отрешённая, склонив голову, подперев острый подбородок сухой рукой с наколкой возле большого пальца: «Катя. 1920», потом поднялась, забросила полупустой вещмешок на плечо и пошла в село. Прямиком завернула к матери Петра, в дом, стоявший невдалеке от заброшенной церкви, с низеньким палисадником и огородом, обнесённым осиновыми слегами. Свекровь была в поле на прополке. Катька села на приступок крыльца, захотелось поесть — развязала мешок, отломила хлеба и пожевала.
Сидящей на ступеньках с вещмешком на коленях и застала её тётя Нюша — мать Петра. Сразу и не признала в исхудавшей, с лихорадочным блеском в глазах, с коротко остриженными волосами, под мальчишку, женщине свою сноху. А когда узнала, заплакала. Вытерла глаза уголком платка, сказала Катьке:
— Проходи в дом!
В доме ни слова не говоря, поставила самовар, принесла чуток холодной картошки в «мундире».
— Поешь. Чем богаты…
Катька отказалась от картошки и от чая. Она себя считала виноватой, и кусок не лез в горло в ломе Петра. Тетя Нюша рассказывала о сыне вначале нехотя, не глядя на сноху. А та думала, что свекровь осуждает её, полагая, что из-за неё погиб Пётр. «Придёт. Придёт Петя, — шептала про себя Катька, лья слезы, — Не может того быть, чтоб не пришёл»!.
Свекровь сказала, что дом, в котором они жили с Петром, стоит заколоченный. В задней его части, правда. живёт приезжая семья, но скоро они получат в городе квартиру и переедут в неё.
Уходя, Катька подошла к мужниной фотографии, висевшей в простенке в рамке под стеклом, попросила свекровь:
— Отдайте мне! У меня нет ничего о Пете.
— А нужно ли тебе? — спросила тётя Нюша.
Катька с такой мольбой посмотрела на неё, что старуха сняла фотографию и протянула снохе.
В совхозе Катька не стала работать, а пошла на завод, благо он располагался совсем недалеко. Со своим паспортом она хорошей работы не ждала, да и специальности никакой не было, кроме продавца, которая ей была заказана, да и сама она не хотела. На заводе взяли в котельную. В её обязанности входило вывозить шлак от котлов и куда пошлют. «Разнорабочая! - такая запись появилась в её трудовой книжке.
Зимой Катька ходила в мужских ватных штанах, в телогрейке, насквозь прокуренная, с жёлтыми от табака пальцами. С мужиками курила и махорку, ловко свёртывая цигарки из газеты, но предпочитала сигареты «Север». Жилистую, с осипшим мужским голосом Катьку, осаживающую, если требовалось, любого хулигана, прозвали Гром-молния. На вид ей давали за сорок, а ей было чуть больше тридцати. Мужиков к себе не подпускала — на все примочки, приколы и прилипания отвечала такими словами, что красные от стыда «кавалеры» быстро откатывались и потом долго в курилке шли разговоры, как Гром-молния отшила бабьих страдателей.
