Юрий Любопытнов - Огненный скит
— А ты, девушка, слушайся начальства, — внушал Валерий Григорьевич Катьке на прощание, беря её за руку. — Будешь, как сыр в масле кататься…
Когда гости ушли, Катька убрала со стола. Вошёл Семён, провожавший начальство, обхватил её сзади, прижал к столу и прошептал горячими от выпитого и возбуждения губами в ухо:
— Скоро нам премию дадут…
Катька задержалась в его объятиях дольше, чем позволяли приличия, но потом, зардевшаяся, сняла вороватые руки завмагазином с бёдер.
— Пусти. Вон уже стучатся.
Итоги работы торговых точек отмечали в сельпо, на соседнем рабочем поселке, в бывшей церкви, переделанной под клуб ткацкой фабрики. После торжественного собрания вручили особо отличившимся работникам прилавка денежные премии. Поблагодарили за доблестный труд, поздравили и отпустили.
Катька с Семёном вышли на улицу. После сумрачного клуба глаза резанул солнечный свет. Листва на деревьях была молодой и зеленой. Озабочено порхали птицы, строя гнёзда в потаённых местах. По булыжной мостовой громыхали телеги. Цокали подковы лошадей, иногда, поднимая пыль. проскакивал автомобиль.
— Куда желаем? — галантно спросил Катьку Семён, шутливо беря её под руку. Время много. Сегодня выходной.
Катька неловко высвободила руку и ответила:
— В промтовары.
— Пошли, — ответил Семён. Как истинный кавалер, он поддерживал её под локоть в неудобных местах дорожки, вьющейся вдоль шоссе.
За железнодорожной линией, миновав бывший монастырь, зашли в промтоварный магазин, располагавшийся в бревенчатом доме бывшего мелкого купца.
В магазине у Катьки глаза разбегались от обилия всевозможных товаров. Увидела она платок пуховый, тонкой работы, шелковистый и узорный. Семён взял его, накинул ей на плечи, кивнул, дескать, идет тебе. Стоил платок дорого. Премии на него не хватало. Семён заметил разгоревшиеся Катькины глаза.
— Чего не берёшь, раз нравится? — спросил он.
— Денег не хватает, — зарделась она.
Он достал кожаное портмоне, доплатил недостающую сумму и впридачу купил ей флакон дорогих духов.
— За что же это? — она испуганно посмотрела на Семена. — Я не возьму.
— За работу. Я ж могу тебя лично премировать…
От станции в деревню шли пешком по шоссе, в давние годы обсаженному берёзами, растущими рядом с зелёными широкими кюветами. Березы были чуть ли не столетние, толстые, с узловатыми и корявыми сучьями. По обеим сторонам дороги тянулись ольховые заросли с небольшими голыми проплешинами, поросшими молодой травой, болотистые низины с сырой волглой почвой. За буйным ольшаником поднимали в небу свои вершины высокие ели.
Было по-весеннему жарко. Парило. Семён то и дело вытирал лицо и шею платком и тяжело дышал. Оступившись, Катька повредила каблук. И они решили отдохнуть да заодно посмотреть — нельзя ли починить обувь. Нашли тенистую полянку и присели. Семен с шоссе прихватил камень и кое-как приладил каблук на место, может, не особенно складно, но идти дальше было можно.
Семён как заправский руководитель носил потёртый портфель с двумя медными застёжками. После трудов праведных он открыл его, достал газету, высыпал на неё шоколадные конфеты в ярких и блестящих обёртках, поставил бутылку светлого портвейна.
— Подкрепимся и в дорогу, — ответил он на немой Катькин взгляд, шаря в портфеле и доставая стакан. Вонзил штопор в пробку, открыл и протянул полный стакан Катьке.
Она не стала отнекиваться. Тёплый день, птичий гомон, зелёная трава и листва деревьев, приятные, радующие сердце покупки — всё сообщало ей приподнятое, весёлое настроение. И она выпила. В голове приятно зашумело, появилась необыкновенная лёгкость, хотелось беспричинно смеяться. И Семён был совсем не противный, а свой человек. Не пожалел денег, добавил на платок, Купил дорогие духи… Вино туманило голову. Она не успела опомниться, как очутилась в объятиях заведующего. Сильные руки касались груди, бёдер… Катька отдалась с какой-то доселе ей неведомой страстью…
Гром-молния вспоминала эпизоды прежней жизни, которые больнее терзали её сердце, рвали его на куски. Делала она это умышленно и, захлёбываясь слезами, думала, что очищает душу свою от разной накипи и горечи.
— Я ж любила тебя, Петечка! Души в тебе не чаяла! Что же случилось?1 Что случилось!? Чем меня обошли? — Она по-бабьи выла, царапая в кровь лицо. — Начать бы жизнь сначала?! Да разве бы я… Ах, если бы не война!.. Проклятая! Пала бы в ноги. Простил бы. А если бы не простил? Ползла бы за тобой, как сучонка… вымолила бы свой грех, выстрадала бы… А так нет мне покоя, лежит на душе камень… тяжкий камень. Гложет меня, давит… И не свалить его, не сдвинуть…
После этого случая они с Семёном начали в обед закрываться в подсобке. От Катьки стало пахнуть вином и табаком. Пётр не верил сначала расползающимся по дворам слухам, пока сам не догадался по поведению жены, по появившимся дорогим безделушкам, что не всё складно в их жизни.
Как-то пришёл он к магазину. Дёрнул дверь и только тут заметил, что в пробое висит замок. Он продолжал дёргать дверь, словно не верил, что магазин закрыт.
— Не стучите, дяденька! Никого нету. Они к реке пошли.
Не взглянув на мальчишку, сказавшему эти слова, будто сам был в чём-то виноват и не смел поднять глаз, Пётр ринулся к зарослям сирени, спускавшимся к реке. Сирень отцветала, но запах её ещё будоражил окрестность.
До реки он не дошёл. Катька попалась ему навстречу. Шла босая, откинув назад руки. Растрёпанные волосы шевелил ветер. В одной руке держала туфли, в другой — косынку, волочившуюся по земле. Шагала широко, по-мужски, плотно ставя на землю сильные ноги. Голова была запрокинута кверху, рот полуоткрыт, Глаза — дико отрешённые, ничего не видевшие да и не хотевшие видеть.
Чуть не столкнувшись с мужем, она остановилась и посмотрела на него с улыбкой, не желавшей сходить с разгорячённого лица. Пётр тоже остановился. Она засмеялась, бесстыже глядя ему в глаза.
«Пьяная!»- чуть ли не проскрежетал он внезапно заломившими зубами и ударил жену по щеке.
Катька не ощутила боли, только почувствовала, как ожгло лицо. Она продолжала смеяться и говорила:
— Бей, бей! Как хошь… Мне не больно и не стыдно. Бей!
Пётр круто повернулся и, как слепой, кинулся в одну сторону, в другую. Вбежал в горку и скрылся за кустами сирени. А Катьке стало плохо. Она бессильно опустилась на землю и горько заплакала. Рыдания сотрясали плечи, она размазывала слёзы по лицу. Потом отползла в кусты и там тонко завыла, скорее, не завыла, а заскулила, как скулят израненные собаки, чувствуя, что не справляются с болью. Она не пошла домой, а всю ночь провела в подсобке.
