Вальтер Скотт - Певерил Пик
— Который… любит… мою двоюродную сестру! — медленно повторила Зара (мы будем называть её теперь её настоящим именем), как будто слова сами срывались с её губ. — Хорошо, пусть будет так! Ещё раз я исполню твою волю, коварный человек, ещё один только раз. Но берегись, не раздражай меня насмешками над тем, что я лелею в своих тайных помыслах — я говорю о моей безнадёжной любви к Джулиану Певерилу, — не зови меня на помощь, когда задумаешь поймать его в западню. Ты и твой герцог будете горько проклинать тот час, когда доведете меня до крайности. Ты, наверно, думаешь, что я в твоей власти? Помни, что змеи моей знойной родины страшнее всего тогда, когда их хватаешь руками.
— Какое мне дело до Певерилов? — сказал Кристиан. — Их судьба меня интересует лишь постольку, поскольку она связана с судьбой обреченной женщины, руки которой обагрены кровью твоего отца. Их не постигнет её участь, поверь мне. Я объясню тебе, как я это сделаю. Что же касается герцога, то жители Лондона считают его остроумным, солдаты — храбрым, придворные — учтивым и галантным. Почему же при его высоком положении и огромном богатстве ты отказываешься от возможности, которую я берусь тебе предоставить…
— Не говори об этом, — вскричала Зара, — если хочешь, чтобы перемирие наше — помни, это не мир, а только перемирие — не было нарушено сию же минуту!
— И это говорит, — воскликнул Кристиан, пытаясь в последний раз разжечь тщеславие этого удивительного существа, — та, которая выказывала такое превосходство над страстями человеческими, что могла равнодушно и безучастно проходить по залам богачей и тюремным камерам, никого не видя и никому не видимая, не испытывая зависти к счастью одних, не сочувствуя бедствиям других; та, что уверенным шагом, молча, несмотря ни на что, шла к своей цели!
— К своей цели? — переспросила Зара. — К твоей цели, Кристиан. Тебе нужно было выведать у заключенных средства, с помощью которых было бы легче осудить их; тебе нужно было, по сговору с людьми более могущественными, чем ты сам, проникнуть в чужие тайны, чтобы основать на них новые обвинения и поддержать великое заблуждение народа.
— Действительно, тебе был открыт доступ в тюрьму, как моему доверенному лицу, — сказал Кристиан, — и ради свершения великого переворота. А как ты использовала эту возможность? Только для того, чтобы тешить свою безумную страсть!
— Безумную? — переспросила Зара. — Будь так же безумен тот, кого я люблю, мы бы уже давно были далеко от ловушек, которые ты нам расставил. Всё было готово, и теперь мы бы уже навсегда простились с берегами Англии.
— А бедный карлик? — спросил Кристиан. — Достойно ли было вводить в заблуждение это жалкое создание сладкими видениями и убаюкивать его дурманом? Разве я этого требовал?
— Я хотела сделать его моим орудием, — надменно ответила Зара. — Я слишком хорошо помнила твои уроки. Впрочем, не презирай его. Этого ничтожного карлика, игрушку моей прихоти, жалкого урода я предпочла бы твоему Бакингему. Этот тщеславный и слабоумный пигмей обладает горячим сердцем и благородными чувствами, которыми мог бы гордиться каждый.
— Ради бога, делай что хочешь, — сказал Кристиан. — И да не дерзнет никто, по моему примеру, связывать язык женщине, ибо за это приходится расплачиваться исполнением всех её прихотей. Кто бы мог предвидеть это? Но конь закусил удила, и я вынужден мчаться, куда ему вздумается, ибо не в силах им управлять.
А теперь мы возвращаемся в Уайтхолл, во дворец короля Карла.
Глава XLVIII
О, что скажу тебе, лорд Скруп, жестокий,
Неблагодарный, дикий человек?
Ты обладал ключами тайн моих;
Ты ведал недра сердца моего;
Ты мог бы, если бы пришло желанье,
Меня перечеканить на червонцы…[113]
Никогда ещё за всю свою жизнь, даже среди грозных опасностей, Карл не терял своей природной весёлости в такой степени, как теперь, ожидая возвращения Чиффинча и герцога Бакингема. Разум его отвергал мысль о том, что человек, пользовавшийся его особой благосклонностью, товарищ его досуга и развлечений, мог оказаться участником заговора, цель которого, по-видимому, состояла в том, чтобы лишить короля свободы и жизни. Он вновь и вновь допрашивал карлика, но не узнал ничего нового, кроме уже слышанного им. Женщину, посещавшую его в Ньюгетской тюрьме, карлик описывал такими романтическими и поэтическими красками, что король невольно решил, что бедняга рехнулся, а так как в турецком барабане и других инструментах, принесенных музыкантами герцога, ничего не нашли, то он тешил себя мыслью, что либо весь этот заговор просто шутка, либо карлик ошибся.
Люди, посланные следить за действиями прихожан Уэйвера, донесли, что они спокойно разошлись. Правда, они были вооружены, но это ещё не доказывало враждебности их намерений, ибо в те времена все добрые протестанты могли постоянно ожидать беспощадной резни, а отцы города то и дело созывали отряды ополченцев, пугая жителей Лондона слухами о том, что вот-вот начнется бунт католиков; одним словом, пользуясь крылатым выражением одного олдермена, все были убеждены, что в одно прекрасное утро проснутся с перерезанной глоткой. Установить, от кого именно следовало ожидать таких ужасных дел, было труднее, тем не менее все признавали подобную возможность, поскольку один мировой судья уже был убит. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в такие смутные времена участники собрания протестантов, par excellence[114] из бывших военных, явились в молельню с оружием и руках, и в одном этом ещё нельзя было усмотреть мятежные замыслы против государства.
Исступлённые речи священнослужителя, если бы даже их достоверность и была доказана, тоже не содержали явного призыва к насилию. В излюбленных проповедниками иносказаниях, метафорах и аллегориях во все времена часто встречались слова воинственные. Сильная и красивая метафора, встречающаяся в священном писании — взять царствие небесное приступом, — в их проповедях уснащалась специальными терминами, относящимися к искусству осады и обороны укрепленных позиции. Словом, опасность, какова бы она, в сущности, ни была, исчезла мгновенно, точно пузырек на поверхности воды, что лопается от одного случайного прикосновения, не оставив никаких следов, и самое её существование стало подвергаться серьезному сомнению.
Пока королю доносили обо всём происходящем вне его дворца и покуда он обсуждал события с теми вельможами и государственными деятелями, с которыми считал нужным посовещаться по этому поводу, какое-то уныние и беспокойство постепенно сменило веселье, господствовавшее в начале вечера. Все почувствовали, что происходит нечто особенное. То обстоятельство, что король держался поодаль от своих гостей, — явление небывалое, и скука, воцарившаяся в зале приемов, ясно показывали, что Карла обуревают необычные мысли.
