Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Лето давно прошло. Если я промедлю, то решение придется перенести на будущий год. Поэтому я покинул Пирифоя посреди моря и направился на Крит.
Мальчик встретил меня с воодушевлением, спросил, где я был, что привез ему и скоро ли возьму с собой, хотя ему едва исполнилось тринадцать. Он трещал как сорока, пока мы ехали в колеснице. Мать его – невысокая, аккуратная, вся в драгоценностях – ожидала нас на ступенях царского дома; тонкие каштановые волосы золотились под солнцем, нагие груди были тверды, словно виноградины, аромат прогретых ягод преследовал меня всю дорогу.
Когда мы остались вдвоем, я поведал ей о положении дел и сказал:
– Было бы несправедливо обходить Ипполита, ведь мать его отдала свою жизнь на войне за меня и всю Аттику. Если бы я погиб тогда, оба сына были еще детьми и не могли бы надеяться на многое. Но чтобы оплатить ее долг, он предложил себя Артемиде. Боги лучше знают, а нам остается делать необходимое.
– Да, – отвечала она. – Это верно. – И умолкла, сложив на коленях белые ладони с заостренными пальцами.
Я уже хотел сказать, что если она против, то может не ехать в Афины. Слова уже просились с языка – так просится пес возле закрытой двери. Но я знал, что ей может быть обидно. Федре было на что жаловаться: я наезжал ненадолго, в перерывах между Афинами и морем. Сам я перед ее лицом никогда не упоминал о моих женщинах, но острова полнились рассказами и песнями о набегах, в которых я добывал их, и она, конечно, слышала эти рассказы. Поэтому я сказал, что она должна быть там, чтобы разделить воздаваемые сыну почести, к ее приезду дворец будет приведен в порядок, и никаких неудобств они не испытают.
– Мне хотелось бы посмотреть Афины, – с прохладцей в голосе сказала она и задумалась. – Но такой странный юноша… Не могу представить, чтобы так легко отказывались от царства. Окончательно ли его решение? В этом возрасте молодежь любит капризничать; пройдет год, и все забудется.
– Нет, он не таков. И, приняв решение, не станет легко отказываться от него.
Она приподняла темные брови:
– Как и ты сам.
– У него была своя возможность. Он знает об этом. И, наверно, скорее лошади научатся летать, прежде чем Ипполит займется дворцовыми интригами. Поверь мне на слово.
Она без особых возражений согласилась поехать в Афины, и я подарил Федре несколько драгоценных камней, которые обнаружил на Сицилии. Ум мой был обращен к Акаманту, к тому, как он примет новость.
Он был потрясен, словно бы подобная мысль ни разу в жизни не приходила ему в голову; хуже того, я понял, что так оно и было. Когда я закончил, он спросил:
– Отец, а ты совсем уверен, что Ипполит не захочет унаследовать трон? Иначе я не могу принять престол от друга.
Послушать, так словно бы говорил о каком-то детском подарке – колеснице там или луке. Вся моя неуверенность в нем сразу вернулась. Легковесный ум, решил я: без утрат не бывает величия.
– Он – твой брат, – сказал я. – Неужели ты думаешь, что я не обойдусь по справедливости со своими сыновьями? Что же касается дружбы – вы с ним не встречались.
– Как это не встречались, отец! – Он широко распахнул свои чуть раскосые темные критские глаза с удивлением ребенка, обнаружившего, что делами его не занят весь мир. – Это было, когда я возвращался домой из Афин, после того как в последний раз гостил у тебя. Ты посылал в Трезен какие-то письма, и, дожидаясь попутного ветра, мы провели там неделю. Едва узнав о моем появлении, он приехал встречать на берег, и мы провели все это время вдвоем. Однажды он позволил мне править его колесницей, только не разрешил поворачивать. Ипполит сказал, что я сам справлялся с делом, а он только чуточку придерживал поводья. Еще он подарил мне моего пса, Морозца. Ты разве не знал? Он происходит от священных собак Эпидавра. Тебе должны были сказать, что это Ипполит отвез меня туда, чтобы меня исцелили.
– Исцелили? – переспросил я. – Ты оставил Афины здоровым.
– Да, но когда я приехал в Трезен, со мной случился припадок удушья.
Я уже забыл, что в детстве он буквально синел от них.
– Жрец в Эпидавре знает эту хворь, он назвал ее астмой, так говорил и Ипполит. А ты знаешь, отец, он уже почти врач! И он сделался бы целителем, если бы не вынужден был становиться царем. В ту ночь я спал в священной роще и видел посланный богом истинный сон. – Загорелое лицо, покрывшееся бисеринками пота, стало торжественным, он приложил два пальца к губам. – Я не могу рассказать о нем, но сон не был ложным. Потом Пеан с музыкой удалился, а я выздоровел. Отец, а нельзя пригласить в Афины и Ипполита, пока я буду там? Хорошо бы он посмотрел, каким стал Морозец. Он действительно мой самый лучший друг, и если мы не будем встречаться, то забудем друг друга.
– Может быть, – отвечал я. – Посмотрим.
Эта неожиданная любовь показалась мне даром небес. Я устыдился того, что растил мальчиков по отдельности; но разве можно было забыть про войны с паллантидами? Конечно, пусть приедет. И все же за этой мыслью скрывалась другая: что, если когда-нибудь в Афинах поводья власти ослабнут в руках младшего брата, не потянется ли за ними старший? Федра была права: задумав что-то, я не сдаюсь без боя.
И тут Ипполит по собственной воле прислал мне письмо из Трезена. Он хотел посетить Элевсин, чтобы его посвятили в мистерии, и спрашивал моего разрешения.
«Вот оно, – решил я. – Счастье само просится в мои руки».
Я выставил дозорных следить за появлением его корабля, а когда меня известили о нем, поднялся на крышу дворца посмотреть. Помню, как корабль проходил мимо Эгины, как белел его парус под лучами солнца.
Спускаясь на колеснице в Пирей, чтобы встретить сына, я подумал о том, что рановато, пожалуй, привлекать к Ипполиту такое внимание народа, но меня это не волновало. Когда Ипполит ступил на сходни, я заметил, что он снова подрос. Лицо сделалось строже, детская мягкость оставила его.
«Неужели это мой сын? – подумал я. – Нет, он пошел в нее». Мне было известно единственное воспоминание Ипполиты об отце – о том, как он загородил весь дверной проем.
Мы въехали в Афины через Морские врата. За песнями и приветственными криками я ощущал мысли людей – как лоцман знает погоду. В детстве Ипполит был сыном амазонки, и не более того. Теперь, словно дети, они получили новую игрушку: женщины перешептывались, мужчины сравнивали его с Аполлоном Гелием.[131] Если бы они посмели, то сказали бы мне: «Почему ты прятал своего сына от нас?»
Во дворце его встретили так же. Ненавидевшие его мать старики уже умерли и сошли в забвение. Я давно знал об этом – ничего не забывая. Молодежь, в год смерти ее еще не вышедшая из детского возраста, восхищалась его светлым, эллинским обличьем. Теперь «этот эллин» слышалось повсюду, обретая новый смысл. Смуглый Акамант с его тонкой талией, танцующей критской походкой и певучим акцентом сразу сделался чужаком; теперь уже на его мать легла зловещая тень богини. Почему я этого не предвидел? Если Ипполит просто протянет руку за тем, что принадлежит ему по праву, они осыплют его цветами.
