Александр Дюма - Сорок пять
– Анн, – со вздохом произнес Анри, – есть люди, которые не продаются, есть сердца, которых не купить и королю.
Жуаез успокоился.
– Хорошо, согласен, – сказал он. – Но нет таких, которые бы не отдались кому-нибудь.
– Это другое дело!
– Ну, так что же ты сделал для того, чтобы эта бесчувственная красавица отдала тебе свое сердце?
– Я убежден, Анн, что сделал все для меня возможное.
– Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили! Перед вами женщина, которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а вы становитесь еще печальнее, замкнутее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь еще скучнее, чем она! Право же, вы распространялись тут насчет пошлых способов ухаживания, а сами ведете себя не лучше обыкновенного квартального. Она одинока, бывайте с нею почаще; она печальна, будьте веселы; она кого-то оплакивает, утешьте ее и замените покойного.
– Невозможно, брат.
– А ты пробовал?
– Для чего?
– Да хотя бы просто чтобы попробовать. Ты же говоришь, что влюблен?
– Нет слов, чтобы выразить мою любовь.
– Ну так через две недели она станет твоей любовницей.
– Брат!
– Даю тебе слово Жуаеза. Ты, надеюсь, не отчаялся?
– Нет, ибо никогда не надеялся.
– В котором часу ты с ней видишься?
– В котором часу я с ней вижусь?
– Ну да.
– Но я же говорил тебе, брат, что никогда не вижу ее.
– Никогда?
– Никогда.
– Даже в окне?
– Даже там ее не вижу, говорю тебе.
– Это должно прекратиться. Есть у нее любовник?
– Я не видел, чтобы порог ее дома когда-либо переступал мужчина, за исключением этого Реми, о котором я рассказывал тебе.
– Что представляет собой ее дом?
– Три этажа, крыльцо с одной ступенькой, над окном второго этажа – терраса.
– Можно проникнуть в дом через эту террасу?
– Она не соприкасается с другими домами.
– А что напротив дома?
– Другой, довольно похожий дом, только, кажется, повыше.
– Кто в нем живет?
– Какой-то буржуа.
– Добродушный или злыдня?
– Добродушный, иногда я слышу, как он смеется своим мыслям.
– Купи у него дом.
– А кто тебе сказал, что он продается?
– Предложи ему двойную цену.
– А если дама увидит меня там?
– Ну так что же?
– Она опять исчезнет. Если же я не буду показываться, то надеюсь, что рано или поздно опять увижу ее…
– Ты увидишь ее сегодня же вечером.
– Я?
– Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.
– Я и буду там, как бываю ежедневно, но, как и в другие дни, безо всякой надежды.
– Кстати, скажи мне точный адрес.
– Между воротами Бюсси и дворцом Сен-Дени, почти на углу улицы Августинцев, шагах в двадцати от большой гостиницы под вывеской «Меч гордого рыцаря».
– Отлично, так в восемь увидимся.
– Что ты собираешься делать?
– Увидишь, услышишь. А пока возвращайся домой, нарядись как можно лучше, надень самые дорогие украшения, надуши волосы самыми тонкими духами: нынче же вечером ты вступишь в эту крепость.
– Бог да услышит тебя, брат!
– Анри, когда бог не слышит, дьявол навострит ухо. Я покидаю тебя, меня ждет моя любовница, то есть я хочу сказать – любовница господина де Майена. Клянусь папой! Ее-то уж нельзя назвать недотрогой.
– Брат!
– Прости, ты ведь полон возвышенных чувств. Я не сравниваю этих двух дам, будь уверен, хотя, судя по твоим рассказам, я предпочитаю свою или, вернее, нашу с Майеном. Но она меня ждет, а я не хочу заставлять ее ждать. Прощай, Анри, до вечера!
– До вечера, Анн.
Братья пожали друг другу руки.
Один, пройдя шагов двести, подошел к красивому дому готического стиля, неподалеку от паперти Нотр-Дам, смело поднял и с шумом опустил дверной молоток.
Другой молча углубился в одну из извилистых улочек, ведущих к зданию суда.
Глава 7
Как «Меч гордого рыцаря» возобладал над «Розовым кустом любви»
Во время беседы, которую мы только что пересказали, спустилась ночь, окутывая влажной туманной пеленой город, столь шумный еще два часа назад.
К тому же Сальсед умер, и зрители решили разойтись по домам. На улицах видны были лишь небольшие, разбросанные там и сям кучки людей, вместо непрерывной цепи любопытных, которые днем сходились в одно и то же место.
До самых отдаленных от Гревской площади кварталов еще доходили эти отдельные всплески человеческих волн: недаром в самом центре так долго царило бурное волненье.
Так, например, обстояло дело у ворот Бюсси, куда мы должны сейчас перенестись, чтобы не терять из виду кое-кого из действующих лиц, уже выведенных нами в начале этого повествования, и чтобы познакомиться с новыми: в этом конце города шумел, словно улей на закате солнца, некий дом, выкрашенный в розовую краску и вдобавок расписанный белой с голубой. Дом именовался «Меч гордого рыцаря», но представлял собой всего-навсего гостиницу, – правда, огромных размеров, – недавно выстроенную в этом квартале. В те времена в Париже не было ни одной более или менее приличной гостиницы, на которой не красовалась бы пышная вывеска. Вывеска «Меч гордого рыцаря» и являлась тем дивным фасадным украшением, призванным удовлетворить все вкусы и привлечь к себе все симпатии.
На карнизе была изображена битва какого-то архангела или святого с драконом, извергающим, подобно чудовищу Ипполита, целые потоки пламени и дыма. Художник, воодушевленный и героическими и в то же время благочестивыми чувствами, дал в руки своему вооруженному до зубов гордому рыцарю не меч, а громадный крест, которым тот лучше, чем самым острым кинжалом, разрубал несчастного дракона на две кровоточащие половины.
На заднем плане этой вывески или, вернее, картины, ибо она вполне заслуживала такого наименования, видны были многочисленные зрители боя, воздевавшие руки к небу, с которого ангелы осеняли шлем гордого рыцаря лавровыми и пальмовыми ветвями.
Наконец на самом переднем плане художник, стремясь доказать, что ни один жанр ему не чужд, изобразил груды тыкв, гроздья винограда, майских жуков, ящериц, улитку на розе и даже двух кроликов, белого и серого, которые, несмотря на различие в цвете (что могло указывать на различие в убеждениях), оба чесали себе носы, вероятно, выражая этим радость по случаю славной победы, одержанной гордым рыцарем над сказочным драконом, являвшимся не кем иным, как самим Сатаной.
Во всяком случае, если хозяин гостиницы не оказался чрезмерно требовательным, он должен был быть вполне удовлетворен добросовестностью художника. Тот действительно использовал все предоставленное ему пространство: если бы потребовалось пририсовать какого-нибудь жалкого клеща, места на картине уже не хватило бы.
