Александр Дюма - Сорок пять
– Никогда. Но не важно, продолжай. Плита под деревьями, ну а дальше что?
– Начинало смеркаться. Я потерял девушку из виду и, разыскивая ее, подошел к этой плите.
– Ну, ну, я слушаю.
– Подходя, я заметил кого-то в женском платье, я протянул руки, но вдруг голос какого-то мужчины, мною раньше не замеченного, произнес: «Простите, сударь, простите», – и рука этого человека отстранила меня без резкости, но твердо.
– Он осмелился коснуться тебя, Жуаез?
– Послушай. Лицо его было скрыто чем-то вроде капюшона: я принял его за монаха. Кроме того, на меня произвел впечатление его вежливый, даже дружелюбный тон, он указывал на находившуюся шагах в десяти от нас женщину, чье белое одеяние привлекло меня в ту сторону: она как раз преклонила колени перед каменной плитой, словно то был алтарь.
Я остановился, брат. Случилось это в начале сентября. Воздух был теплый. Розы и фиалки, посаженные верующими на могилах в этом садике, овевали меня нежным ароматом. За колокольней церкви сквозь белесоватое облачко прорывался лунный луч, посеребривший верхние стекла витражей, в то время как нижние золотил отблеск зажженных в церкви свечей. Друг мой, подействовала ли на меня торжественность обстановки или благородная внешность этой коленопреклоненной женщины, но она сияла для меня в темноте, словно мраморная статуя, словно сама была действительно из мрамора. Я ощутил к ней непонятное почтение, и в сердце мое проник какой-то холод.
Я жадно глядел на нее.
Она склонилась над плитой, обняла ее обеими руками, приникла к ней губами, и я увидел, как плечи ее сотрясаются от вздохов и рыданий. Такого голоса ты, брат, никогда не слыхал: никогда еще острая сталь не пронзала чье-либо сердце так мучительно, как мое.
Плача, она целовала камень, словно в каком-то опьянении, и тут я просто погиб. Слезы ее растрогали мое сердце, поцелуи эти довели меня до безумия.
– Но, клянусь папой, это она обезумела, – сказал Жуаез, – кому придет в голову целовать камень и рыдать безо всякого повода?
– О, рыданья эти вызвала великая скорбь, а целовать камень заставила ее глубокая любовь. Но кого же она любила? Кого оплакивала? За кого молилась?
– А ты не расспрашивал мужчину?
– Расспрашивал.
– Что он тебе ответил?
– Что она потеряла мужа.
– Да разве мужей так оплакивают? – сказал Жуаез. – Ну и ответ, черт побери. И ты им удовлетворился?
– Пришлось: другого он мне дать не пожелал.
– Он сам, этот человек, кто он?
– Нечто вроде живущего у нее слуги.
– А как его зовут?
– Он не захотел сказать.
– Молод?.. Стар?
– Лет двадцати восьми – тридцати.
– Ну ладно, а дальше?.. Она ведь не всю ночь напролет молилась и плакала, правда?
– Нет. Перестав плакать, то есть истощив все свои слезы и устав прижимать губы к каменной плите, она поднялась. Такая таинственная скорбь осеняла эту женщину, что я, вместо того чтобы устремиться за ней, как сделал бы в любом другом случае, отступил. Тогда-то она подошла ко мне, вернее, пошла в мою сторону, ибо меня она даже не заметила. Лунный луч озарил ее лицо, и оно показалось мне сияющим, необыкновенно прекрасным: на него снова легла печать скорбной суровости. Ни трепета, ни содроганий, ни слез – оставался только их влажный след. Одни глаза еще блестели. Полуоткрытый рот вбирал в себя дыхание жизни, которое еще миг назад, казалось, оставляло ее. Медленно, томно прошла она несколько шагов, как люди, блуждающие во сне. Тот человек поспешил к ней и взял ее за руку, ибо она, по-видимому, не сознавала, что ступает по земле. О брат, какая пугающая красота и какая в ней была сверхчеловеческая сила! Ничего подобного я на свете еще не видел: лишь иногда во сне, когда передо мною раскрывалось небо, оттуда нисходили видения, подобные этой яви.
– Дальше, Анри, дальше? – спросил Анн, увлеченный помимо воли этим рассказом, над которым он намеревался посмеяться.
– Рассказ мой сейчас кончится, брат. Слуга произнес шепотом несколько слов, и она опустила покрывало. Наверно, он сказал ей, что здесь нахожусь я, но она даже не взглянула в мою сторону. Она опустила покрывало, и больше я не видел ее, брат. Мне почудилось, что все небо заволоклось и что она не живое существо, а тень, выступившая из этих могил, которые, пока я шел, безмолвно проплывали мимо меня, заросшие буйной травой.
Она вышла из садика, я последовал за ней. Слуга время от времени оборачивался и мог меня видеть, ибо я не скрывался, как ни был потрясен. Что поделаешь? Надо мной еще властны были прежние пошлые привычки, в сердце еще оставалась закваска былой грубости.
– Что ты хочешь сказать, Анри? – спросил Анн. – Я тебя не понимаю.
Юноша улыбнулся.
– Я хочу сказать, брат, что провел бурную молодость, что мне часто казалось, будто я полюбил, и что до этого мгновения я мог любой приглянувшейся мне женщине предложить свою любовь.
– Ого, а она-то что же такое? – сказал Жуаез, стараясь вновь обрести веселость, несколько сникшую от признаний брата. – Берегись, Анри, ты заговариваешься. Разве это не женщина из плоти и крови?
– Брат, – ответил юноша, лихорадочно пожимая руку Жуаеза, – брат, – произнес он так тихо, что его дыхание едва долетало до слуха старшего, – беру господа бога в свидетели – я не знаю, существо ли она от мира сего.
– Клянусь папой! – вскричал тот. – Я бы испугался, если бы кто-нибудь из Жуаезов способен был испытывать страх.
Затем, пытаясь вернуть себе веселое расположение духа, он сказал:
– Но в конце-то концов, она ходит по земле, плачет и умеет целовать – ты сам говорил – и, по-моему, это, друг милый, не предвещает худого. Но ведь на том не кончилось, что же было дальше?
– Дальше почти ничего. Я шел вслед за ней, она не попыталась скрыться, свернуть с дороги, переменить направление. Она, видимо, даже и не думала о чем-либо подобном.
– Так где же она жила?
– Недалеко от Бастилии, на улице Ледигьер. Когда они дошли до дому, спутник ее обернулся и увидел меня.
– Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?
– Я не осмелился. То, что я тебе скажу, покажется нелепостью, но перед слугой я робел почти так же, как и перед его госпожой.
– Все равно, в дом-то ты вошел?
– Нет, брат мой.
– Право же, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. Но на другой день ты, по крайней мере, вернулся туда?
– Да, но тщетно. Тщетно ходил я и на перекресток Жипесьен, тщетно и на улицу Ледигьер.
– Она исчезла?
– Ускользнула, как тень.
– Но ты расспрашивал о ней?
– Улица мало населена, никто не мог мне ничего сообщить. Я подстерегал того человека, чтобы расспросить его, но он, как и она, больше не появлялся. Однако свет, проникавший по вечерам сквозь щели ставен, утешал меня, указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов проникнуть в дом: письма, цветы, подарки – все было напрасно. Однажды вечером даже свет не появился и больше уже не появлялся ни разу: даме, наверно, наскучило мое преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. И никто не мог сказать – куда.
