Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Напряженный интерес к этому подобию суда, сопутствующие ему приготовления, обстоятельства, приведшие к перерыву, — все это настолько приковывало к себе всеобщее внимание, что нигде не слышно было посторонних разговоров. В толпе, правда, раздалось несколько возгласов, но вырвались они одновременно, и никто из зрителей не задумывался над впечатлениями соседей, никто даже не пытался вникнуть в них или поделиться собственными. Но едва только народ оказался предоставленным самому себе, последовал как бы взрыв, все громко заговорили. Среди этого гама слышалось несколько голосов, которые покрывали общий шум, подобно тому как звуки трубы выделяются на фоне оркестра.
В те времена в народе было еще достаточно простаков, готовых верить несусветным россказням тех, кто их сбивал с толку; многие не смели составить себе собственное суждение даже относительно того, что видели воочию; поэтому большинство присутствовавших с трепетом ожидало возвращения судей; то тут, то там люди вполголоса говорили с таинственным и важным видом, свойственным трусливой глупости:
— Прямо-таки не знаешь, сударь, что и думать на этот счет.
— Вот уж действительно диковинные вещи творятся, сударыня!
— В странное мы живем время!
— Кое-что я и раньше готов был подозревать, но, право, от какого-либо суждения я бы воздержался да и теперь воздержусь.
— Поживем — увидим, — и т. п.
Дурацкие рассуждения толпы, которые доказывают лишь одно: она готова поддаться первому же, кто крепко за нее возьмется.
Таков был основной тон; зато в группе горожан в черном слышались иные речи:
— Неужели мы это так оставим? Дойти до того, чтобы сжечь наше обращение к королю! Если бы король узнал об этом! Варвары! Обманщики! Как ловко они все подстроили! Неужели на наших глазах совершится убийство? Неужели мы побоимся стражников?
Нет, нет, нет!
То были словно звуки трубы, покрывавшие оглушительный оркестр.
Все обратили внимание на молодого адвоката, который взобрался на скамью и рвал на мелкие клочки какую-то тетрадь; затем он громким голосом заговорил:
— Да, я рву и бросаю на ветер защитительную речь, которую приготовил; прения отменены; мне запрещено его защищать; я могу обратиться только к тебе, народ, и радуюсь этому; ты видел этих гнусных судей; кто из них может внять голосу истины? Кто из них достоин внимать словам честного человека? Кто из них выдержит его взгляд? Да что я говорю? Они отлично знают истину, истина притаилась в их преступных душах; она, как змея, жалит их сердце; они трепещут в своем логове, где терзают попавшуюся им жертву; они трепещут, потому что слышали вопли трех обманутых женщин. Да и зачем я собирался говорить! Я хотел защитить Урбена Грандье. Но может ли чье-либо красноречие равняться с красноречием этих несчастных? Чьи слова лучше, чем их вопли, убедили бы вас в его невиновности? Само небо заступилось за него, когда призвало этих женщин к раскаянию и самопожертвованию, и небо завершит свое благодеяние!
— Vade retro, Satanas,[9] — послышалось несколько голосов из окна сверху.
Фурнье на минуту умолк.
— Слышите, — продолжал он, — эти пособники дьявола святотатственно произносят слова Евангелия! Видно, они замышляют какое-то новое злодеяние.
— Так скажите, как нам быть? — воскликнули в один голос окружающие. — Что нам предпринять? Что они сделали с ним?
— Стойте здесь, никуда не уходите, стойте молча, — ответил молодой адвокат, — бездействующий народ всесилен, в бездействии — его мудрость, его могущество. Смотрите молча, и они затрепещут.
— Но они не посмеют войти сюда, — сказал граф дю Люд.
— Хотел бы я еще раз взглянуть на того длинного красного мерзавца, — сказал внимательно за всем наблюдавший Гран-Фере.
— Да и на славного господина кюре не худо бы посмотреть, — пробормотал старик Гийом Леру, взглянув на своих молодцов, которые тихо переговаривались, следя за стражниками и примериваясь к ним. Парни издевались над их мундирами и показывали на них пальцами.
Сен-Мар по-прежнему стоял, прислонившись к столбу, за которым он сначала притаился, и по-прежнему кутался в черный плащ; он, не спуская глаз, наблюдал за всем, что происходило, не пропускал ни одного сказанного слова, и сердце его омрачилось ненавистью и скорбью; помимо воли его обуревало острое желание покарать, убить, какая-то смутная потребность отмщения; зло вызывает в душе молодого человека прежде всего именно такое чувство, потом на смену гнева приходит печаль, затем наступает безразличие и презрение, еще позже — холодное восхищение великими негодяями, достигшими своей цели, но это случается уже тогда, когда из двух начал, составляющих природу человека — души и тела, — берет верх последнее.
Между тем в правой части зала, неподалеку от помоста для судей, несколько женщин внимательно следили за мальчуганом лет восьми, примостившимся на карнизе; ему помогла залезть туда его сестра Мартина — та самая девушка, которую столь безжалостно поддел солдат Гран-Фере. После того как суд удалился, мальчишке уже не на что было смотреть, и он вскарабкался наверх, к слуховому окошку пропускавшему еле заметный свет; мальчик думал, что найдет там ласточкино гнездо или какое-нибудь другое подобное сокровище; но стоило ему стать на карниз и ухватиться за решетки древней раки св. Жермона, как он пожалел о своей затее и закричал:
— Сестрица, сестрица, дай скорее руку, я слезу.
— А что ты там увидел? — удивилась Мартина.
— Я боюсь сказать. Я хочу слезть.
И мальчик расплакался.
— Не слезай, не слезай — закричали женщины. — Не бойся, голубчик, не слезай и скажи, что ты там видишь.
— Господина кюре положили между двумя досками, и они сжимают ему ноги, а доски обвязаны канатами.
— Ну, значит, пытка, — разъяснил какой-то горожанин. — Посмотри, малыш, что там еще видно?
Ободренный мальчик снова заглянул в окошко и продолжал уже спокойнее:
— Теперь господина кюре не видать, потому что все судьи его обступили и смотрят на него, а за их мантиями я ничего не вижу. А капуцины склонились к нему и что-то ему шепчут.
Вокруг мальчика собиралось все больше любопытных, и все молчали, с тревогой ожидая, что он еще скажет, словно от этого зависела их жизнь.
— Вижу… — продолжал мальчик. — Капуцины благословили молот и гвозди, и палач вбивает между канатами четыре клина… Господи! Как они сердятся на него, сестрица, что он молчит… Мама, мама, дай мне руку, я хочу вниз.
Но, обернувшись, мальчик увидел вместо матери множество мужчин, которые смотрели на него с какой-то мрачной сосредоточенностью; все знаками показывали ему, чтобы он продолжал рассказывать. Он не посмел спуститься и, весь дрожа, вновь прильнул к окошку.
