Мишель Зевако - Сын шевалье
— Жан-Франсуа! Жан-Франсуа! Где ты?
— Здесь! — пролепетал несчастный, вне себя от ужаса.
— Гляди, Жан-Франсуа! Внемли! Вот что ждет тебя за робость, за страх покарать тирана! Ты будешь наш, пойдешь туда, где мы!
И вот во рву, прямо посреди красных, зеленых, лиловых языков пламени Равальяку явились некие существа в уродливых личинах. Они скакали, корчились, стонали, извивались в судорогах страдания… Он никак не мог отвести глаз от этого ужасного кошмара, а все эти существа зловеще хохотали, с угрозой тянули к нему когтистые лапы и кричали:
— Ты наш! Ты наш! Иди к нам!
Но вдруг в один миг все мгновенно пропало, словно сметенное чьим-то могучим дыханием. Осталась лишь одна женщина — молодая, красивая, с кротким, невыразимо печальным лицом. Она стала посреди рва, устремила на Равальяка взор, исполненный ни с чем не сравнимого отчаяния, и тихим скорбным голосом обратилась к нему:
— Посмотри на меня, Жан-Франсуа! Я — мать Бертиль… Той самой Бертиль, из-за которой ты не смеешь поразить еретика, клятвопреступника, богохульника, ибо он ее отец. О ты, трижды безумец! Я осуждена на вечные муки — и все из-за него! Он обесчестил меня, он стал отцом моего дитяти благодаря страшнейшему, гнуснейшему преступлению, ибо он взял меня силой! Разве отец он ей после этого? А я здесь оттого, что по вине проклятого злодея убила себя! Ты понял, Жан-Франсуа?..
Осужденная грешница замолчала, словно ожидая ответа, а потом продолжала со слезами на глазах:
— Нет, его нельзя считать отцом, и дочь моя сама им гнушается! Я надеялась, Жан-Франсуа: ты отомстишь за меня, за всех нас, это облегчило бы наши муки. Но ты трус, ты робеешь, ты хочешь отступить! Проклинаю тебя! Все мы, жертвы его, тебя проклинаем! А ты за трусость свою будешь с нами!
И тогда Равальяк вскричал — громко, отчаянно, бия себя в грудь:
— Я убью его! Клянусь Богом и Мадонной, я не знал ничего! Но раз он злодей, а не отец ее — он погиб!
Тотчас раздался глухой рокот, и адское наваждение исчезло: яркий свет потух, костер погас, стена встала на место, а через окошко над дверью вновь пробился тусклый лучик.
Равальяк, стоя посреди комнаты, думал: не сон ли то был? Но страшная духота, но раскаленная стена (он ее нарочно потрогал) доказывали, что чувства не обманули его. И то сказать: он не спал, он ходил по комнате, ясно видел спящего монаха… И тут, словно желая доказать Равальяку, что все это не сон, Парфе Гулар заговорил — уже не так сердито:
— Ну что, кончились твои фантазии? Ляжешь ты спать наконец?
— Нет, брат, — коротко отвечал Равальяк. — Я еще помолюсь.
— Ну молись, только не ори так! Бог ведь не глухой.
Равальяк, не отвечая, вновь прееклонил колени и стал молитьс еще усерднее прежнего.
Жара мало-помалу спала; по комнате разливалась приятная прохлада. Откуда-то поплыл запах благовоний. Ужас и отчаяние оставили распростертого на полу Равальяка, уступив место надежде.
Вдруг до его слуха донеслись звуки небесной музыки — отдаленные, таинственные… В восторге он поднял голову. Вокруг него опять царила тьма, и Равальяк опять содрогнулся, но на сей раз в предвкушении сладкого блаженства.
Стена внезапно вновь исчезла, а комната осветилась нежно-дымчатым светом. Сложив молитвенно руки, Жан-Франсуа подошел поближе. Вновь перед ним была глубочайшая таинственная бездна, но вместо пылающего костра там цвели цветы — он никогда таких не видал — и наполняли воздух пьянящим ароматом.
Равальяк поднял глаза — и ослепленный, завороженный рухнул на колени; все лицо его осветилось, преобразилось от великой радости.
Далеко, очень далеко, но ясно видимый восседал на золотом престоле сам Всевышний — точно такой, как его изображают в служебниках и на картинках в церкви. Возле него стоял другой престол, праздный, а вокруг с пением кружились ангелы нездешней красоты. Тихо звучали арфы, скрипки, органы…
Длинные шелковые одежды ангелов развевались на лету; над головами у них сияли золотые нимбы, и на всех нимбах были написаны имена: святой Клеман — этого почитали больше прочих, — святой Жан Шастель и далее все, кто покушался на жизнь короля. Всех их было семнадцать, а вместе с Жаком Клеманом — восемнадцать.
Гимн, который они пели, прославлял святых мучеников, стремившихся убить еретика и тирана и отдавших жизнь за спасение народа.
Хор смолк — и заговорил сам Всевышний:
— Иди, Жан-Франсуа, сверши святое дело! Место с избранными уготовано тебе!
Он указал на праздное место одесную Себя.
— Господи! Исполню волю Твою! — воскликнул в экстазе Равальяк и рухнул навзничь без чувств, сраженный непереносимой радостью — а может быть, усыпленный сладким коварным запахом цветов, который он жадно, полной грудью вдыхал.
Он несколько минут лежал без сознания, а когда очнулся — увидел, что находится на том же точно месте, где упал, возле самой стены (она вернулась на место). Равальяк обвел комнату ищущим взглядом — и лицо его горестно исказилось: вокруг было то же нищее убранство, освещенное тусклым светом из коридора, — и никакой перемены!
Рядом, стоя на коленях, хлопотал над ним брат Парфе Гулар.
— Слава Богу, очнулся, наконец, братец! — радостно воскликнул он. — Вот до чего себя довел молитвами да постами! Какого черта! Богу это и не нужно совсем. Надо меру знать во всем, а не истязать собственное тело.
— Что, я уснул? — тревожно спросил Равальяк.
— Да пропади ты совсем! Ни минутки ты не спал! Все молился, как одержимый, да от слабости у тебя опять какие-то видения приключились. А поспал бы, дурачок этакий, так и не потерял бы чувств от усталости. Ты что, не помнишь, как я на тебя орал за то, что ты мне спать не даешь?
— Помню, брат Гулар, — ответил Равальяк с блаженной улыбкой и испытующе посмотрел на монаха. — Так вы ничего не видели и ничего не слышали?
— Ну вот! — вполголоса проворчал монах. — Опять начал бредить.
Равальяк загадочно усмехнулся и прошептал:
— Значит, не удостоились благодати!
Гнусная комедия, которую с ним разыграли, произвела на разум бедняги неизгладимое действие. Парфе Гулар — он-то все и устроил — это понял. Он мысленно поздравил себя, а вслух пробурчал, не выходя из роли:
— Ну, послушай же меня наконец, ляг отдохни, а то сил не будет завтра на дорогу!
— Нет. — кротко сказал Равальяк. — Я никуда не поеду.
— Что еще за муха тебя укусила?
— Вот что, брат Гулар: если я уеду, я погублю свою душу и буду вечно гореть в самой глубине адской бездны. Вы ведь не хотите, чтобы я погубил душу?
— Еще чего! Я лицо духовное; мое дело отнимать души у сатаны, а не дарить их ему.
— Гак как же я могу ехать, если мне велено оставаться?
— Кем это велено?
