"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна

– Я буду молчать, – уверенно пообещала Правена.

Мистина, глянув ей в лицо, поверил: эта не из тех, кого хлебом не корми, дай поболтать. Одобрение в его глазах вдруг так согрело ей душу, что она в смущении опустила ресницы. Но ощущала, что он еще какое-то время смотрел ей в лицо.

Мистина поднялся, давая знак к окончанию беседы: не только Правена, но и Лют подскочили заодно с ним, как привязанные.

– Так я пойду. – Лют повернулся к двери. – Альву скажу… Может, я сам к ней…

– Много чести, чтобы мой брат к старой жабе ездил. Альв съездит с дренгами.

Когда Мистина вывел Правену из дома, двор уже был почти пуст: отроки ушли в гридницу завтракать.

– И вот еще, – сказал Мистина на прощание, – ко мне сюда больше не ходи. Еще узнаешь что важное – найди на Подоле двор травниц-древлянок, Забирохи и Улеи. Улее все расскажи, а она доведет до меня. Пучок полыни на воротах – увидишь.

– Хорошо. Я бы не стала тебя тревожить, но Грим только вчера со мной говорил, а нынче…

– Не стоит, чтобы тебя тут видели, – прервал ее оправдания Мистина. – И для чести твоей девичьей, и для спокойствия. Сочтут, что твой отец мне более верен, чем князю…

Продолжать не требовалось – Правена и сама знала, как такое подозрение ударит по отцовской чести в глазах гридьбы. И пусть они с Витляной посестримы и в обычное время могли бы видеться сколько угодно, над ними довлеет положение отцов.

Поклонившись, она пошла прочь. Только за воротами сообразила: Витляну она так и не повидала, зато Мистина счел вполне возможным, что у нее будут еще дела к нему самому. Это и тревожило, и льстило Правене. В душе боролся стыд – не совершила ли она измену, прибегнув к защите чужого против своих? – и облегчение: если уж Мстислав Свенельдич обещал помощь, свое слово он сдержит. Но покоя это принести не могло, и всю дорогу до дому Правена почти бежала, боясь, что по одному ее лицу всякий угадает, где она была.

Глава 15

Взяв двух отроков, Альв уехал на выпасы. Не было его долго – гораздо дольше, чем нужно, чтобы съездить и вернуться. Мистина ждал спокойно. Бабка могла куда-нибудь податься – жаб собирать, но Альв ее дождется. Человек опытный – если ему надо, от него ни одна жаба не уползет.

Альв вернулся уже хорошо за полдень. Прошел в гридницу, такой же невозмутимый, как всегда. На вопросительный взгляд Мистины коротко качнул головой.

– Сбежала? – разочарованно спросил Лют. – Жабой оборотилась?

– Оборотилась бы жабой – я б ее в горшочке привез. Не делась она никуда. Лежит в норе своей. Хорошо так лежит, красиво, ручки сложены. Только глаза открыты и шея сломана. Холодная уже.

Мистина негромко просвистел.

– Ётуна мать! – высказался Лют.

– А что в норе?

– Перевернуто все.

– И что?

– Ничего. Тряпье бабье, всякая ветошь. Сушеных жаб не нашел, но щепки есть. У Молчуна, можешь глянуть: те, не те?

Альв помолчал, оглядел полные любопытства лица в гриднице: своих отроков и захожих киян.

«Еще что-то»? – глазами спросил Мистина.

И по взгляду Альва понял: есть. Но не подал вида, а небрежно кивнул, встал и вышел из гридницы, будто наскучив этим пустым делом.

Через какое-то время Альв тоже прошел в жилую избу.

– Эти, которые, только в избе искали, – сказал он то, о чем умолчал в гриднице. Много объяснять не приходилось: они слишком хорошо друг друга знали. – Жаб сушеных, может, нашли. Больше нигде не догадались, а может, времени не было. Баба лежит еще с ночи, видать, шарили в темноте, огня зажечь не посмели. А мы в курятнике поискали, днем-то видно, где под сеном копали недавно. Нашли горшок серебра – полгоршка то есть. Горшок сам у Гисмунда, взяли на всякий случай, потом отдадим Красену, ему ее наследки полагаются. А в горшке вот что.

Альв вынул что-то из кожаной сумочки на поясе и на раскрытой ладони протянул Мистине, повернув к свету из оконца.

Мистина глянул и еще раз просвистел.

Две неровные половинки разрубленной монеты. Сразу видно – не шеляг из сарацинских стран, что-то иное, редкостное. Серебро светлое, печать четкая, не вытертая до неузнаваемости, как это бывает с шелягами, что по сто лет, бывает, ходят по рукам, совершают длиннющие путешествия на верблюдах и санях, в лодьях и на кораблях, прежде чем осесть в виде поклажи [645] под корягой в лесу у кривичей или в горшке под кучей камней на поле в Свеаланде.

Мистина взял один обломок, перевернул, потом второй, соединил их вместе.

На него глянул равноконечный крест, окруженный четырьмя точками – таким помечает свои денарии наияснейший император Оттон…

Оставив разрубленный денарий Мистине, Альв с теми же отроками почти сразу поехал на Олегову гору, на Святославов двор. Там ничего не изменилось: ждали Жельку, но она не явилась, убравшись куда-то из дома. Добровой рассказал, что померла Красенова мать – прибежали ее соседки. В избе, говорят, все вверх дном перевернуто…

– Я был там, – объявил Альв Святославу и его приближенным. – Мстислав Свенельдич послал у бабки выспросить насчет этого дела. Застали мы ее живой, но уже чуть. Сказала, невидимцы [646] ее давят, те, что служили ей. Сказала, невидимцы все у нее работы требовали. Спосылала она их леса стоячего ломать, щепки ей приносить. Щепки мы нашли. – Альв развернул тряпку и показал несколько крупных щепок с острыми концами, взятыми из обломанного ветром ствола. – Сказала напоследок, что она Вуефасту жаб подбросила – чтобы невидимцам работы дать. А как работа кончилась, они ее саму и удавили. Щепки те же, что были с жабами, от того же ствола. Пусть Вуефаст с женой посмотрят, да и делу конец.

Его выслушали в изумленной тишине, потом поднялся шум. Одни возмущались, что злодейкой оказалась мать одного из гридей – сам Красен ушел к покойнице, – другие радовались, что дело выяснено и закончено, из своих больше никто не пострадает.

Мгновенно новость разлетелась по городу. Несколько баб-ведуний пришли прибрать тело Плыни и навести порядок в доме. Вокруг несколько дней толпились любопытные: хоть издали поглядеть на избенку такой могучей ведуньи, что не побоялась на боярский дом чары наводить.

Правена несколько дней жила в постоянной тревоге: не выплывет ли ее поход к Свенельдичу. Беспокоилась про себя, не его ли люди удавили бабку – не хотелось бы быть к этому причастной, хотя и жалеть Плынь у нее причин не имелось. Те же мысли ходили и в гридьбе: мол, призналась бабка, как за нее крепко взялись, а там Свенельдич-старший велел со зла за дочь удавить ее. Но Вуефаст говорил: за такую лихоту сам бы я удавил, доведись мне ее живой застать. И Святослав, не желая раздора между своими людьми, пресекал такие разговоры. Дошло до того, что Желька повинилась перед Славчей: дескать, то бабка, жаба старая, на нее затмение ума навела, вот она и возвела напраслину. А чего же легче, чем валить все вины на старую колдунью, к тому же мертвую?

– Я вот одного не пойму, – сказал как-то Асмунд, наведавшись к Эльге. – Откуда бабка про греческого беса проведала и кто ее писать по-гречески научил?

– Может, сам бес? – ответил ему Мистина. – Явился и научил.

Но Асмунд, двадцать пять лет его знавший, по непроницаемым глазам своего зятя угадывал: тот уже знает больше, чем говорит.

– Что за чудеса у нас завелись?

– Что именно видится тебе чудесным, моя госпожа? – Мистина подошел к Эльге, вставшей ему навстречу, и поцеловал в висок.

– Бабу удавили бесы, но перед тем она успела повиниться! – Эльга смотрела на Мистину строгим взглядом, но за строгостью пряталась явная тревога. – Это же не он… не Альв?

– Нет. У бабы была сломана шея, когда он ее нашел.

– Ох! – Эльга прижала пальцы ко рту. – Это кто же?

– Не иначе как бес Ортомидий, – серьезно ответил Мистина.