Андрей Воронов-Оренбургский - Андреевский флаг (фрагменты)
– Замолчи! Типун тебе на язык! Не смей! Не смей так говорить! – В голосе ее звучал гнев. Слова о смерти, точно горячие пули, ударили в сердце. Марию с пущей силой пронзил страх. – Какая смерть? Какие вороны? А я?.. Я замуж за тебя хочу! Детей от тебя... много.
Дольше не в силах бороться с собой, она откинула рукой свисавшую гроздь полураспущенных, искрящихся локонов. Темные волосы охватили венцом высокий лоб, пленительная бархатная родинка оттенила атласную свежесть щеки.
– Поклянись, что больше не обидишь меня! – Она заговорила тихо, но властно, точь-в-точь как ее матушка, графиня Евдокия Васильевна. – За что ж?.. Так больно и горько... Я ведь...
– Дура прелестная, я же люблю тебя больше жизни! – убежденно сказал Григорий. – Машка! Машенька-а!
Наступило молчанье. Горячая волна счастья и надежды снова залила девичью грудь. Слышно было, как где-то за прудом кому-то усердно гадала кукушка: «Ку-ку... ку-ку... ку-ку...»
– Ты... ты любишь меня? По-прежнему крепко?! – безотчетно спросила она, подняла на него свои лучистые глаза и тотчас снова опустила ресницы.
Он, расправляя плечи, поднялся с примятой травы, гордо выпрямился, протянул ей руку, с облегчением почувствовав: победа за ним; лицо его озарилось.
– Милая, не будем Небо гневить. Ты и я любим друг друга, чего же боле? Полно напрасно мучить себя. Покуда был вдали от тебя, вот крест, истаял, сгорел... Клянусь как перед Богом, я благодарен судьбе, что хоть на денек, да сумел заскочить к вам... тебя узреть, любимая.
Он говорил взволнованно, но твердо. Слова всходили из сокровенных глубин его души, где закалялись они и очищались в огне любви.
Сердце девушки покорялось этой уверенной силе; его голос, слова проникали в душу... и она таяла, растворялась в них, безмолвно им подчинялась.
Капитан Лунев обнял ее, привлек к себе, заглянул в глаза.
– Самая, самая! – горячим шепотом говорил он. – Веришь в меня? В себя? В нашу любовь? Мы же будем счастливы! Ты станешь моей? – спросил одними губами.
Она замерла, притаилась, почти не дышала, будто лесная пташка, чующая близость соколиных когтей.
– Так ты... ответишь, душа моя? – Он крепче сдавил ее в своих пропахших табаком объятиях.
Сладкая истома окутала девушку, она обмякла плечами, нежный, беззащитный стон вырвался из трепещущей груди; вскинув гибкие руки, она обвила их вокруг любимого. Григорий приник к ее желанным губам долгим жарким поцелуем.
...Канула минута, другая, когда они услышали приближающиеся голоса, и вскоре по каменистой тропе к ручью стали спускаться два конюха; одетые в распашные ферязи[43] и козловые сапоги, они вели в поводу лошадей.
Капитан в досаде куснул ус, одернул камзол, и они, раскрасневшиеся, чуть смущенные, но бесконечно счастливые, не спеша направились к дому. И долго еще в тот вечер при свечах и позже в глубокой тишине у балюстрады слышался воркующий шепот влюбленных; глядя на сияющий жемчуг звезд, они призывали их в свидетели, что будут вечно принадлежать друг другу, храня любовь, верность и честь.
* * *...Рассвет тронул клювом ночную благословенную мглу, расцветил ее гирляндами рябиновых бус, когда капитан Лунев вдел шпагу в портупею. Дворецкий Осип встретил его на пороге спальни с трехпалым подсвечником и, знакомо зевая, сопроводил к кабинету графа.
Слов не роняли; в сосредоточенном молчании пили чай с ватрушками и вареньем. Потом, утерев рушниками губы, еще раз перекрестились на золотые образа и стали прощаться.
– Держи, капитан. Вручаю тебе Андреевский флаг. Береги его, как зеницу ока! И помни, чей ты сын.
– Слушаюсь, ваше сиятельство. Все будет доставлено в надлежащий срок и в сохранности! – звучно заверил Лунев и по-военному склонил голову. – Имеете что-нибудь еще приказать?
– Имею! – Панчин плеснул колокольцем – ливрейный лакей бережно внес хрусталь и шампанское.
– Христос с тобой, Гриша... Не посрами память отца и мои седины. Знай, пуля – дура, не каждая в лоб. Но и дураком не будь! О стрекозе нашей помни! Люб ты ей больше жизни. Тобой одним девка и дышит. Гляди! Невеста тебя здесь дожидается.
– Не думаю, право, что жизнь со мною будет раем, ваше сиятельство. Я офицер.
По лицу Панчина пробежала тень досады. Он хмыкнул, пару раз вопросительно взглянул на Лунева, потом взял капитана под локоть и примирительным тоном произнес:
– А что? Умно. Правдиво. Хвалю. Ну так... и она не ангел. Ей не нужен рай, – под усами старика играла едва заметная улыбка, – да, да, друг мой, ей нужен ты. И вот что. – Он трякнул пальцами по столешнице. – Ты там-то... хоть бей иногда в молитвах лоб, мысленно посылай поклоны... А мы уж тут – будь покоен. Огниво при тебе? Ну то-то... Было дело под Азовом... Держись, голубчик. И чтоб все пули мимо! И последнее, Григорий Лексеич. – Граф крепко, по-стариковски «костяно» схватил за плечи Лунева. – Вы уж там постарайтесь, ребятушки! Ужо покажите шведу, откель у павлина пёрья растут! Пущай гад их Карла каленым железом выжгет себе на лбу, как на Россию замахиваться! С корнем их, сволочей! Словом, ты понял меня, старика, сынок...
Капитан путался в чувствах: и горечь разлуки, и гордость за возложенную честь, и боль за стариков и любимую...
Со слезами на глазах он по-сыновьи обнял Ивана Евсеевича, словно желал влить в него, безутешного, свою молодость, силу и пыл.
– Обещаю, ваше сиятельство, не пощажу живота своего, все, что смогу!..
* * *...Становилось светло, когда капитан Лунев вышел от графа Панчина.
Его плащ, треуголка и шпага мелькнули средь сонных колонн дома.
Кучер Лукашка подвел резвоногого жеребца к офицеру, когда за спиной со ступеней слетело:
– Григорий Алексеич! А я?..
Голос кучера, нетерпеливый храп коня, звяк стремян... все оборвалось, как обрубленная саблей песня... Он видел только ее. Мир перестал существовать. Он и она, казалось, остались наедине. Секунду-другую они, не двигаясь, смотрели друг на друга, потом в едином порыве кинулись навстречу. Григорий крепко обнял невесту, которая вцепилась, словно испуганный зверек, в тяжелые складки плаща. В глазах девушки плеснулось отчаянье. Пальцы сильнее сжали его высокие плечи. Так они долго стояли молча, забыв обо всем.
– Зачем ты здесь? – Он наконец отстранил ее.
Такой вопрос, заданный в такую минуту, не удивил и не возмутил Машеньку. Уж таков был Григорий Лунев, и она знала это.
– Я пришла попрощаться... и еще раз сказать, что люблю...
– Ты моя, я – твой. Что может нас разлучить? – Он скупо улыбнулся. – Порой мне кажется... я влюблен в тебя вечность, сколько себя помню. Как только вернусь с войны, нас обвенчают. Жди.
– Обещаю. Твоя свеча не погаснет в моей светелке, пока не вернешься. – В ее глазах стояло небо.
