Уилбур Смит - Полет сокола
— Лучше убил бы, — пробормотал Сент‑Джон, отводя взгляд. — Надо было сказать Типпу.
Угроза не испугала ее. Робин, не вставая с колен, привела одежду в порядок.
— Убирайтесь! — почти выкрикнул он. — Идите к себе в каюту.
Она поднялась и медленно двинулась к трапу.
— Доктор Баллантайн! — окликнул капитан.
Робин оглянулась. Сент‑Джон стоял у двери в лазарет с ключами в одной руке и железными наручниками в другой. — Не советую рассказывать брату о том, что вы обнаружили. — Голос капитана звучал ровно и холодно. — С ним я не стану церемониться… Через четверо суток придем в Кейптаун, а там — делайте, что хотите. Только до тех пор не раздражайте меня. Вам так больше не повезет.
Она смотрела на него, чувствуя себя маленькой и беспомощной.
— Спокойной ночи, доктор Баллантайн.
Робин спрятала брюки и рваную рубашку на дно сундука, смазала мазью ушибы и забралась в койку. В дверь каюты постучали.
— Кто там? — спросила она задыхаясь, не успев еще толком перевести дух после ночных переживаний.
— Сестренка, это я, — послышался голос Зуги. — Кто‑то проломил Типпу голову, вся палуба в крови. Посмотри, пожалуйста.
В душе девушки вспыхнуло дикое первобытное торжество, которое трудно было подавить.
— Сейчас.
В кают‑компании ждали трое: Зуга, второй помощник и Типпу. Капитан отсутствовал. Гигант сидел на табурете полуголый, в одной набедренной повязке, на шее и плечах блестели потеки черной запекшейся крови. Второй помощник прижимал к окровавленному черепу комок грязной ваты. Робин сняла импровизированный тампон с раны, и обильное кровотечение возобновилось.
— Бренди! — скомандовала доктор.
Будучи горячей поклонницей учения Дженнера и Листера, она ополоснула крепким напитком руки и инструменты, погрузила в кровавое месиво кончики пинцета и стала пережимать поврежденные сосуды. Типпу не шелохнулся, даже не изменился в лице… Робин по‑прежнему ощущала в душе мстительное языческое ликование, никак не совместимое с клятвой Гиппократа.
— Надо промыть, — объявила она и поспешно, пока не вмешалась совесть, плеснула крепкого бренди в открытую рану.
Типпу продолжал сидеть неподвижно, как резной божок в индийском храме, будто не чувствовал жгучей боли.
Перетянув сосуды шелковой нитью, доктор выпустила ее концы наружу и принялась зашивать рану, туго стягивая края аккуратными стежками, так что на гладкой коже черепа вздувались острые бугорки.
— Когда сосуды зарастут, я вытяну нитку, — объяснила она. — Швы можно будет снять через неделю.
«Пациент настолько равнодушен к боли, что не стоит тратить на него запас опия», — решила Робин, которой все еще владели нехристианские чувства.
Типпу взглянул на нее, подняв круглую голову.
— Ты хороший доктор, — произнес он торжественно, и Робин получила урок, который усвоила на всю жизнь: чем сильнее слабительное, чем противнее лекарство, чем болезненнее операция, тем сильнее впечатление, которое производит врачебное искусство на африканского пациента.
— Да, — повторил Типпу, подкрепив слова значительным кивком, — ты чертовски хороший доктор.
Гигант протянул руку и раскрыл ладонь, в которой лежал скальпель, оставленный Робин в трюме «Гурона». С бесстрастным выражением помощник сунул его в застывшую руку девушки и со сверхъестественным проворством выскользнул из кают‑компании. Робин растерянно смотрела ему вслед.
«Гурон» мчался на юг — корабль легко взрезал бегущие валы Южной Атлантики и откидывал их в сторону, оставляя позади длинный пенящийся след. Теперь клипер сопровождали нарядные морские птицы с желтым горлом и черными ромбами вокруг глаз. Они появлялись с востока и парили за кормой, с резкими криками ныряя за объедками с камбуза. Иногда из воды высовывали усатые морды тюлени и с любопытством наблюдали, как величественный парусник рассекает острым носом волны. Сверкающая голубизна моря пестрела длинными извивающимися плетями морского бамбука, оторванного от береговых скал штормами, частыми в этих неспокойных водах. Все эти признаки указывали, что берег близко, прямо за восточным горизонтом, и Робин день за днем проводила долгие часы у левого борта, глядя вдаль в надежде хоть одним глазком увидеть землю, вдохнуть ветер, напоенный сухим пряным ароматом трав, угадать облака африканской пыли в великолепных закатах, полыхающих огнем и расплавленным золотом. Однако курс, выбранный капитаном Мунго Сент‑Джоном для последнего перехода к Столовой бухте, не давал такой возможности.
Как только капитан появлялся на юте, Робин спешила вниз, стараясь не встречаться с ним взглядом, запиралась в каюте и скучала там одна. В конце концов брат заподозрил неладное. Он много раз пытался выманить ее наружу, но Робин неизменно прогоняла его, не желая отпирать.
— Все в порядке, Зуга, мне просто хочется побыть одной.
Все попытки брата разделить одиночество ее бдений у борта Робин встречала сухо и резко, доводя его до бешенства и вынуждая уйти.
Робин не разговаривала с Зугой, боясь, что случайно проболтается про зловещее содержимое трюма и тем самым навлечет на брата смертельную опасность. Она не сомневалась в его благородстве и храбрости, но была уверена, что Мунго Сент‑Джон предупреждал ее всерьез. Чтобы защитить себя, он убьет Зугу своими руками — Робин видела, как капитан владеет пистолетом, — или подошлет среди ночи первого помощника. Нет, Зуге нельзя ничего говорить, пока корабль не прибудет в Кейптаун — или пока она не сделает то, что должна.
«Мне отмщение, и аз воздам, говорит Господь». Робин тщательно перечитала это место в Библии и вознесла молитву о ниспослании знака свыше, но желаемого так и не получила, оставшись в еще большем смятении и тревоге. Она стояла в молитве на голых досках палубы возле койки, пока не заболели колени, и постепенно ее долг стал ей ясен.
Три тысячи душ, проданных в рабство всего за один год — такое обвинение бросил Сент‑Джону капитан британского военного флота. А сколько тысяч в прежние годы, а сколько в будущем, — если хозяину «Гурона» позволят продолжать свои набеги, если никто не помешает ему разорять африканское побережье, ее родину, ее народ, тех, кого она поклялась лечить, защищать и приводить в лоно церкви? Ее отец, Фуллер Баллантайн, великий поборник свободы и непримиримый противник торговли людьми, называл работорговлю «гнойным нарывом на совести цивилизованного мира, который надо вырезать любой ценой». И она, дочь Фуллера Баллантайна, должна принести клятву перед лицом Господа.
Этот человек, этот зверь воплощал в себе ужасное зло и чудовищную жестокость гнусного промысла.
