Рафаэль Сабатини - Скарамуш
Единомышленники убийцы, стараясь защитить товарища, пробивались сквозь разъярённую, напирающую со всех сторон толпу.
— Пропустите их! — крикнул Андре-Луи. — Не всё ли равно, одним убийцей меньше, одним больше. Не задерживайте их, соотечественники, и выслушайте меня!
Как только был восстановлен относительный порядок, Андре-Луи начал рассказ. Теперь он говорил без выспренности, но со страстью и прямотой, которые придавали особую убедительность каждой подробности и яркость — каждой детали. Люди слушали рассказ о событиях в Гаврийяке, и сердца их разрывались от боли. Андре-Луи исторг слёзы слушателей мастерским описанием горя безутешной вдовы Маби и её трёх голодных детей, «сиротству обречённых в отмщение за смерть фазана», и отчаяния безутешной матери господина де Вильморена, ренского семинариста, известного многим из них, который встретил смерть при благородной попытке отстоять права нищего представителя их обездоленного сословия.
— Маркиз де Латур д'Азир счёл его красноречие слишком опасным и, чтобы заставить замолчать, убил его. Но он просчитался. Я, друг несчастного Филиппа де Вильморена, принял на себя его миссию проповедника и обращаюсь к вам от его имени.
Услышав такое признание, Ле Шапелье наконец понял, что произошло с Моро и что заставило его изменить тем, кто его нанимал.
— Я здесь не только для того, — продолжал Андре-Луи, — чтобы призвать вас отомстить убийце Филиппа де Вильморена. Я здесь, чтобы сказать вам то, что сказал бы он сам, если бы был жив.
До сих пор Андре-Луи был искренен. Однако он не добавил, что вовсе не верит в то, о чём собирается говорить, и считает всё это лицемерием честолюбивой буржуазии, которая вещает устами своих адвокатов с целью ниспровергнуть существующий порядок. Напротив, он оставил свою аудиторию в полной уверенности, будто придерживается именно тех взглядов, которые проповедует.
С поразившим его самого красноречием Андре-Луи обрушился на пассивность королевского правосудия в тех случаях, когда преступниками оказываются представители знати. С каким едким сарказмом говорил он об их королевском прокуроре де Ледигьере!
— Вас удивляет, что господин де Ледигьер отправляет правосудие таким образом, что оно всегда бывает на стороне аристократов? Но разве справедливо, разве разумно требовать от него иного?
Он выдержал паузу, дав слушателям возможность оценить всю силу его сарказма. Однако на Ле Шапелье это оказало обратное действие, вновь пробудив сомнения и поколебав понемногу крепшую уверенность в искренности Андре-Луи. К чему он клонит?
Но республиканцу недолго пришлось пребывать в неизвестности. Андре-Луи вновь заговорил, и говорил так, как, по его представлениям, говорил бы Филипп де Вильморен. Он так часто спорил с ним, так часто присутствовал на дискуссиях в их литературном салоне, что как свои пять пальцев знал весь лексикон, весь арсенал доводов — по существу близких к истине — несчастного реформатора.
— Задумайтесь, из кого состоит наша прекрасная Франция. Миллион её населения — представители привилегированных сословий. Они и есть Франция. Ведь вы, разумеется, и помыслить не смеете, что остальные заслуживают хоть малой толики внимания. Стоит ли принимать в расчёт двадцать четыре миллиона душ и делать вид, будто они являются представителями великой нации и существуют для чего-то иного, нежели для рабского служения миллиону избранных?
Андре-Луи достиг цели: горький смех прокатился по площади.
— Неужели вас удивляет тот факт, что, видя угрозу своим привилегиям со стороны этих двадцати четырёх миллионов, главным образом черни, возможно, и созданной Творцом, но только затем, чтобы быть рабами привилегированных сословий, они отдают королевское правосудие в надёжные руки всяких ледигьеров, то есть людей, которые лишены мозгов, чтобы думать, и сердца, чтобы сочувствовать горю и страданиям? Подумайте и о том, что им приходится защищать от черни, то есть от нас с вами.
Рассмотрим хотя бы некоторые из феодальных прав, которые рухнут, если привилегированные сословия подчинятся воле своего суверена и признают за третьим сословием такое же право голоса.
Что станет с правом полевой подати, налога на фруктовые деревья, таксы на виноградники? Что будет с барщиной, благодаря которой они пользуются даровой рабочей силой; с установлением сроков сбора винограда, позволяющих им первыми собирать урожай; с запретами на виноделие, отдающими в их руки контроль над торговлей вином? Что будет с их правом отнимать у своих вассалов последний лиард[29] на содержание роскошных поместий? Что будет с цензами, доходами с наследства, поглощающими одну пятую стоимости земли; с платой за выгул скота на общинной земле; с налогом на пыль, которую поднимает стадо, идущее на рынок; с пошлиной за всё выставляемое на продажу и прочее, и прочее? Что станет с их правом на использование труда людей и животных во время полевых работ; на переправы через реки, на мосты, на рытьё колодцев, на садки для кроликов и голубятни; наконец — на огонь, который даёт им возможность взимать налог с каждого крестьянского очага? Что станет с их исключительным правом заниматься рыбной ловлей и охотой — с правом, нарушение которого приравнивается чуть ли не к государственной измене?
А их постыдные, отвратительные права на жизнь и тело своих подданных, редко используемые, но отнюдь не отменённые? Если бы дворянин, вернувшись с охоты, пожелал убить пару своих крепостных и омыть их кровью ноги, он и по сей день мог бы выдвинуть в оправдание своё непререкаемое феодальное право на такой поступок.
Этот миллион привилегированных тиранически властвует над телами и душами двадцати четырёх миллионов презренной черни, существующей только для того, чтобы ублажать их. Горе тому, кто во имя гуманности поднимет голос против роста злоупотреблений, давно перешедших все границы! Я рассказал вам об одном из тех, кого хладнокровно и безжалостно убили за такую попытку. Здесь, на этом постаменте, убили другого, около строящегося собора — третьего. Вы были свидетелями покушения и на мою жизнь. Между ними и правосудием, которое должно покарать убийц, стоят все эти ледигьеры, королевские прокуроры. Они — стены, воздвигнутые для защиты привилегированных сословий, когда их злоупотребления доходят до абсурда.
Стоит ли удивляться, что они не отступят ни на шаг и будут изо всех сил сопротивляться выборам третьего сословия, которое, получив право голоса, сметёт все привилегии и уравняет в глазах закона привилегированные сословия с ничтожными плебеями, которых они попирают ногами, и, обложив их такими же налогами, как всех прочих, добудет деньги, необходимые для спасения государства от банкротства, в которое они едва не ввергли его. Они скорее предпочтут не подчиниться воле самого короля, чем согласиться на всё это.
