Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Да, она умела дать хороший ответ. Некоторые юноши моей дружины просто боготворили ее и потому начинали особо почитать Артемиду. Все казалось простой прихотью, но в душе одного вспыхнул настоящий огонь. Наконец, потеряв голову от любви, он посвятил ее в свою тайну. Пожалев его, Ипполита не сказала мне даже слова, но юноша в отчаянии утопился, и тогда она пришла ко мне со своей скорбью. Ощущая в собственном счастье глубину постигшего его желания, я тоже пожалел об умершем и дал его имя одному из новых городов, потому что у него не было сыновей.
Но смерть эта навела меня на мысль, и, чтобы извлечь выгоду из несчастья, я учредил ее собственную дружину. Возглавили ее эти самые молодые люди; они носили ее знак – прыгающего барса, и Ипполита сама учила их сражаться. Этим я показал всем, насколько ей доверяю, и все, что втайне могло стать опасным, сделалось явным, обратившись к чести и гордости. Больше мрачных смертей не было, их сменило честное соперничество. Так было на играх, когда они объединялись против моей дружины, ведь всякая злоба ранила бы нас обоих. Мы предпочитали иметь возле себя тех, кто понимает подобные вещи; остальные могли думать что угодно.
Конечно, по углам перешептывались. Пришло время молодых: мир изменился, и ему не суждено сделаться прежним; в нем не было места для людей с окостеневшим рассудком. Всю свою жизнь они возмущались властью Миноса, а теперь поняли, что от нее можно было избавиться, не сдвинув самих основ своего бытия. Я шел во главе перемен; не будь так, я бы не сумел править царством наперекор всем опасностям; но, построив себе дома, переженив сыновей, они возжелали, чтобы ход событий остановился. Ну а я правил, держа поводья в руках, и ветер дул мне в лицо, и любовь стояла возле меня в колеснице. Мне казалось, что я никогда не устану.
Эллинские земли охватило брожение, и критский флот более не осаживал их доморощенное величие. Царства сами определяли себе место, учились опираться лишь на собственные силы. В те годы слабость и надменность быстро сводили счеты. Нужно было лишь понимать, когда взять и когда отдать, борцы это умеют.
В ту пору шла Фиванская война. Проклятие Эдипа вернулось домой, и его сыновья-братья сражались из-за престола. Я наблюдал за ними, ожидая своего времени. Мне просто хотелось выхватить кость из-под самого носа дерущихся псов. Но в Фивах царского сына поддерживал народ, другого, за городскими стенами, – вожди аргивян, с которыми я не хотел заводить кровавых раздоров. Обе стороны слали ко мне послов, я вел переговоры, но сперва обратился к предзнаменованиям, не сулившим ничего хорошего никому из претендентов. Через месяц оба они пали – брат от руки своего брата, – аргивяне отправились домой, и царем сделался дядюшка Креонт.
Впрочем, я сомневался в том, что проклятие снято. Пока шла война, я измерил душу Креонта и теперь не сомневался в том, что он сознательно пробуждал ненависть в сердцах племянников, надеясь на выгодный ему исход. Во время осады боги потребовали в жертву царя, и он позволил своему сыну занять его место и умереть. Креонт старел, пытаясь заставить страх сделать то, что должна делать сила. Чтобы вселить ужас, он оставил казненных вождей без погребения. Бедная Антигона, словно терпеливая корова, прикованная к ярму своих привязанностей, поползла ночью, чтобы засыпать землей своего бесценного брата. Ну ей-то царь Креонт хотя бы предоставил гробницу – но только замуровал в склепе живьем. Это возмутило и его собственный народ, и все эллинские земли. Родня оставшихся непогребенными покойников явилась ко мне просителями, посыпав пеплом голову. Тут я и нанес удар.
В Фивах уже не сомневались в том, что я вмешиваться не стану, захватить город врасплох было несложно. Вечером мы спустились с подножия холмов Киферона и к восходу луны поднялись на стены. Сопротивления практически не было: людей тошнило и от войны, и от Креонта. Не желая проливать эту отравленную кровь, я поместил его в застенок, но грехи всей тяжестью давили на душу Креонта, и он вскоре скончался. К этому времени я правил Фивами во всем, кроме имени.
Но отчетливее штурма я помню предрассветные часы в захваченной Кадмее, куда мы с Ипполитой отправились, чтобы снять доспехи и отдохнуть. Мы и не думали, прежде чем оказались там, что нас приведут в царскую опочивальню. Тяжелые балки над головой покрывали багрец и пурпур, узлами свивались на них резные змеи; на полотнище, висевшем на одной из стен, припадал к земле огромный черный сфинкс. Старинная фиванская богиня держала в лапах мертвых воинов. Мы не могли уснуть – скрип и шепот наполняли тьму, словно качалась под грузом веревка; не могли мы и слиться в любви – не на этом ложе. Просто лежали, обнявшись, как замерзшие дети, а потом зажгли лампу.
И ночь, скверно начавшись, окончилась по-хорошему: мы проговорили до самого рассвета. Беседа с Ипполитой всегда успокаивала суматоху мыслей в моей голове: я вдруг отчетливо осознал, что, сев на престол Кадма, возьму на себя ту самую тяжесть, которая потопит мою ладью. Самые сильные из царей, испугавшись, объединятся против меня. К тому же половины ночи, проведенной в этом покое, было достаточно, чтобы понять – удачи мне здесь не будет. Поэтому, когда настало утро, я провозгласил царем ребенка, сына старшего из братьев, и обещал ему свою поддержку, дав в члены совета тех людей, что призвали меня. А потом вернулся домой. Все превозносили мое правосудие и умеренность, а Фивы оставались в моей руке надежнее, чем если бы я стал царем.
Встречали нас пышно. Люди воспевали меня как судью и законодателя Эллады и гордились этим. Действительно, с той поры обиженные из всех родов Аттики приходили, чтобы сесть возле моего порога: рабы, недовольные жестокими хозяевами, обездоленные вдовы, лишенные наследства сироты, и даже вожди не смели роптать, когда я вершил правосудие. Его называли славой Афин; я же видел в правом суде приношение богам. Они хорошо пользовались мной.
Теперь я часто думаю, что если бы по-прежнему отправлялся в море вместе с Пирифоем, то упустил бы представившийся мне в Фивах шанс. Но времена быстро меняются. К тому же чего еще мне было искать? Ни один поход не принес бы мне лучшей добычи. И я, довольный, оставался дома.
А потом, однажды утром, готовясь к конной прогулке, Ипполита вдруг села на постель и сказала:
– Тесей, мне плохо.
Лицо ее позеленело, руки стали холодными… Скоро ее стошнило. Пока ходили за лекарем, я сам едва не заболел от страха: я боялся, что ее отравили. Явившись, врачеватель позвал ее служанок, а мне велел выйти. Я так ничего и не понял, пока не увидел его вышедшим из двери с улыбкой. Он сказал тогда, что не может отбирать работу у повитухи.
