Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2
— О да, да, — живо откликнулась Андреа, и глаза ее мрачно сверкнули. — Ты отомстишь за меня и покараешь преступника.
— Но тогда, — продолжал Филипп, — помоги мне, поддержи меня. Давай искать вместе, давай восстановим твою жизнь здесь день за днем, будем следовать вдоль спасительной нити воспоминаний и, когда натолкнемся на первый же узелок…
— Давай, Филипп, давай искать! — воскликнула Андреа.
— Итак, не замечала ли ты, что тебя кто-то преследует или подстерегает?
— Нет.
— Тебе кто-нибудь писал?
— Нет, никто.
— И никто не признавался тебе в любви?
— Никто.
— У женщин замечательное чутье; пусть не было писем и признаний, но, быть может, ты заметила, что тебя кто-нибудь желает?
— Никогда ничего подобного не замечала.
— Милая сестра, вспомни все, что с тобою случалось на людях или в одиночестве.
— А ты указывай мне дорогу.
— Гуляла ли ты когда-нибудь одна?
— Насколько я помню, нет, если не считать случаев, когда шла к ее высочеству дофине.
— А если ты отправлялась в парк или в лес?
— Со мною всегда была Николь.
— Да, кстати, Николь сбежала?
— Да.
— Когда?
— По-моему, в день твоего отъезда.
— Благонравие этой девицы оставляло желать лучшего. Тебе известны подробности ее побега? Подумай хорошенько.
— Я только знаю, что она уехала с молодым человеком, которого любила.
— А при каких обстоятельствах ты видела ее в последний раз?
— Господи, все было очень просто: около девяти вечера она вошла ко мне, раздела меня, как обычно, приготовила стакан воды и ушла.
— Ты не обратила внимания — может, она что-то добавила в воду?
— Нет, а впрочем, это не имеет значения, поскольку я помню, что стоило мне лишь поднести стакан ко рту, как меня охватило странное чувство.
— Что это было за чувство?
— Такое же, какое я испытывала однажды в Таверне.
— В Таверне?
— Да, когда к нам заезжал этот иностранец.
— Какой иностранец?
— Граф Бальзамо.
— Граф Бальзамо? А что ты тогда ощутила?
— О, нечто вроде головокружения, обморока, а потом лишилась чувств.
— И ты испытала то же в Таверне?
— Да.
— При каких обстоятельствах?
— Я сидела за клавесином и почувствовала слабость. Подняв глаза, я увидела в зеркале графа. А потом я больше ничего не помню, если не считать того, что очнулась я все там же, за клавесином, и никак не могла сообразить, сколько же я проспала.
— Скажи, ты никогда больше не испытывала этого странного ощущения?
— Испытывала еще один раз — в день, точнее, в ночь, когда был фейерверк. Меня тогда чуть не раздавили насмерть в толпе; я сопротивлялась из последних сил, когда вдруг ко мне протянулись чьи-то сильные руки и глаза мои заволокло туманом, но я все же успела разглядеть этого человека.
— Графа Бальзамо?
— Да.
— И ты уснула?
— Не то уснула, не то лишилась чувств — не могу сказать. Ты ведь знаешь, он вынес меня оттуда и привез к отцу.
— Да, знаю. А в тот вечер, когда сбежала Николь, ты опять его видела?
— Нет, однако почувствовала все признаки его присутствия: то же странное ощущение, та же нервическая слабость, то же оцепенение, тот же сон.
— Тот же сон?
— Да, у меня стала кружиться голова, я ощутила какое-то таинственное влияние, которому сначала сопротивлялась, а потом уступила.
— Боже милостивый! — воскликнул Филипп. — Но дальше, дальше.
— Я уснула.
— А где?
— У себя в постели, я в этом уверена, а проснулась на полу: я лежала на ковре, мне было так плохо, так холодно, словно я восстала из мертвых. Я принялась звать Николь, но тщетно, она исчезла.
— А сон у тебя был такой же?
— Да.
— Как тогда в Таверне? Как в день праздника?
— Да, да.
— И оба первых раза, прежде чем уснуть, ты видела этого Жозефа Бальзамо, графа Феникса?
— Очень отчетливо.
— А в третий раз не видела?
— Нет, — начав что-то понимать, испуганно отвечала Андреа, — но я почувствовала его присутствие.
— Прекрасно! — воскликнул Филипп. — Теперь успокойся, можешь не волноваться, можешь мне довериться, Андреа, я знаю твою тайну. Благодарю тебя, милая сестра, мы спасены!
Филипп обнял Андреа, нежно прижал к груди и решительно выбежал из комнаты, не желая ничего более видеть и слышать.
Он подбежал к конюшне, собственноручно оседлал лошадь, вскочил в седло и стремглав поскакал в Париж.
145. СОВЕСТЬ ЖИЛЬБЕРА
Описанные нами сцены рикошетом жестоко ударили и по Жильберу.
Весьма своеобразная чувствительность этого молодого человека подверглась тяжким испытаниям: укрывшись в каком-нибудь уголке сада, он ежедневно следил по лицу и движениям Андреа за развитием ее недуга; однажды встревожившая его бледность девушки, на следующий день, когда мадемуазель де Таверне, подойдя к окну, подставила лицо первым лучам солнца, эта бледность показалась Жильберу еще заметней, еще красноречивей. Если бы в этот миг кто-нибудь следил за ним, наблюдатель не преминул бы отметить в его чертах признаки угрызений совести, ставшие уже классическими благодаря художникам древности.
Жильбера пленяла красота Андреа, и в то же время он ненавидел ее. Эта ослепительная красота в сочетании с прочими достоинствами являла собою новую границу, отделявшую его от девушки, и одновременно казалась ему новым сокровищем, которое он желал добыть. Вот каковы были причины его любви и ненависти, его влечения и презрения.
Но с того дня, как красота Андреа начала блекнуть, когда на лице ее стало появляться выражение страдания либо смущения, — короче, с того дня, когда появилась опасность и для Андреа, и для Жильбера, положение полностью переменилось, и он, как человек в высшей степени справедливый, тут же изменил свою точку зрения.
Первым его чувством была, пожалуй, глубокая грусть. Он не мог видеть без боли, как вянет красота, как тает здоровье его возлюбленной. Его гордости безмерно льстило, что он может жалеть эту надменную и столь высокомерную с ним женщину, отплатив ей сочувствием за все унижения, которым она его подвергла.
Сказанное вовсе не означает, что мы извиняем Жильбера. Гордыня ничему не может служить оправданием. И разве не из гордыни он постоянно следил за девушкой? Когда м-ль де Таверне, бледная, измученная, со склоненной головой, появлялась, словно призрак, перед взором Жильбера, его сердце начинало стучать, кровь приливала к глазам, жгла их, словно навернувшиеся слезы, и он, прижав к груди судорожно сжатую руку, точно желая унять укоры совести, шептал: «Это я погубил ее», после чего, бросив на девушку алчный, яростный взгляд, убегал, предвкушая, как снова встретит ее и услышит ее стенания.
