Антон Дубинин - Катарское сокровище
— Вы можете хотя бы собрать своих людей и объявить, что требуются помощники для исполнения приговора тулузской инквизиции? — все еще железным голосом вопросил брат Гальярд. Однако ему уже казалось, что он медленно отдаляется от этого дома, от самого своего голоса, что все это происходит будто и не с ним. Такого позора он не испытывал с ранней юности, с поры ужасных и изначально проигрышных его столкновений с братом.
— Вы уж извините, но в этих делах мы не участники, — ласковым, будто отцовским, голосом ответил другой консул — старый, с брюшком. Медленно поднялся, давая понять, что разговор окончен — и вслед за ним встали двое остальных. — Сами вы, отцы, народ собирайте и что хотите в церкви объявляйте, на то вы и священники, а мы — что ж мы? Такой власти над людьми не имеем, у нас коммуна свободная, мы тут не графы, не епископы тож…
— Хорошо, — уже дрожащим от ярости голосом сказал Гальярд, смутно надеясь, что он не сорвется в крик. — В таком случае, мы будем вынуждены… — Но трое консулов уже удалялись, сквозь поволоку Гальярдова гнева колыхались их широкие спины, и словно море, гудело за дверью людское собрание. Сколько их там? двор у старосты широкий. Весь Кордес? Половина?
Успевая договорить хотя бы немногое главное, брат Гальярд бросил в закрывающуюся дверь:
— Мы исполним приговор самостоятельно. И… бойтесь помешать слугам Божиим!
Старый консул стремительно обернулся, придержав закрывающуюся дверь. Несколько мгновений они мерялись взглядами; монах даже успел подумать, что старик сейчас плюнет им под ноги. Однако он не плюнул: только с треском захлопнул дверь. Гальярд поднял трясущуюся от гнева руку, посмотрел на нее, как на что-то чужое и незнакомое. Пол враждебного дома, в котором они нежданно остались одни, жег ноги даже через подошвы сандалий. Брат Рожер тронул его за плечо. Темные-темные старые глаза, будто мокрые. И морщинки собрались сострадательно.
— Хотите что-то сказать, брат? — (Еще не хватало ему подумать, что я испугался…)
— Если позволите, брат мой.
Ну хоть бы не издевался, не показывал, что Гальярд здесь старший… Под сорок лет чувствовать себя мальчишкой, выпоротым на глазах товарища — достойное наказание для гордеца…
— Конечно, Рожер. Скажите, и пойдемте же исполнять свой долг.
— Непременно, каким бы горестным он ни казался, брат. Только… я хотел ради Христа попросить вас: будьте милосерднее.
Заступы, лопаты и носилки для костей взяли у кюре. У разом постаревшего на десять лет кюре, который предчувствовал недобрые и для себя самого времена: и так с трудом удавалось ладить с неспокойной паствой, а когда Папа присылает таких помощничков — многолетние труды считай пропали… Дай-то Бог, чтобы хоть новых трупов не было. Дай-то Бог…
Отговаривать братьев оказалось невозможно. Все, что кюре мог придумать, когда они под вдохновенное пение «Te Deum» двинулись в сторону кладбища — так это покрепче запереть за ними двери. Поглядел сквозь щелку в ставне, как две белые поющие фигуры рассекают мрачно молчащую толпу. Сложив руки на груди, опустился на пол в молитве. «Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих…»
Брат Гальярд никогда еще никого не эксгумировал. И вообще ему, городскому мальчику, не приходилось в жизни рыть землю — а потому казалось, что это довольно просто. Обратившись с краткой объяснительной речью к рокочущей толпе, сгрудившейся у кладбищенской каменной ограды, он перекрестился и воткнул в землю лопату. Лопата вошла туго, заскрипев о какой-то камень, и остановилась на трети пути. Брат Гальярд нажал на нее ногой, мягкая подошва сандалии перегнулась пополам, но лопата не продвинулась ни на пясть. За оградой радостно захохотали, смех разлетелся по толпе, подобно подхваченной песне.
Рожер, нагнувшись, поддел заступом и выворотил крупный камень. Лопата Гальярда заработала с яростной скоростью. Из толпы послышался первый свист — длинный, продирающий морозом по коже. Вдобавок ко всему начался дождь — такой, как бывает только в Лангедоке в апреле, когда ветер особенно резкий: облака собираются вмиг и вовсю поливают праведных и грешных без разбора, и солнце может выглянуть как через пару ударов сердца, так и не раньше, чем следующим утром.
Небеса, как водится, кропили на праведника. Вода щедро лилась с высоты, и сухая кладбищенская земля вмиг превратилась в мокрую глину. Монахи переступали сандалиями, вода чавкала под ногами. Край лопаты вжикал о мелкие камешки. Яма углублялась медленно, но верно, хотя руки у брата Гальярда, не привычного к такой работе, были готовы оторваться от плеч. Все вокруг было — дождь и несчастья. Из-за ограды послышалась глумливая песенка, видно, сочиняемая на ходу: вибрирующий женский голосок с провансальской легкостью рифмовал беды с трупоедами. Однако пока они только смотрели, не приближаясь ни на шаг. Брат Гальярд знал, что останавливаться нельзя: остановишься, дашь слабину — что угодно может случиться. Он отчасти был рад дождю: неприятные струи отвлекали на себя как самих гробокопателей, так и зрителей. Многие и вовсе начинали расходиться по домам: много ли веселья смотреть под дождем, как два монаха неумело копаются в кладбищенской грязи. Да, толпа за оградой заметно редела, как видел брат Гальярд краем глаза, сквозь застилавшие взгляд струи воды вперемешку с потом. Но что-то там происходило невидимое, что-то, чего он не мог разглядеть: люди подались в сторону, послышались какие-то клики, после чего население деревни Кордес новой волной прихлынуло к ограде, да так плотно, что некоторые парни полегче даже вскарабкались на нее. Под внезапно, как по команде, прекратившимся дождем кто-то большой, отдуваясь, встал в воротах, почти что занимая собой весь их проем.
— Господи, поспеши на помощь мне, — чуть слышно бормотал Рожер, орудуя заступом. Лопата Гальярда наконец ударилась во что-то большое и гулкое — похоже, нащупала деревянный гроб осужденного покойника.
— А, пришли-таки, псы приблудные? Думал, поленитесь! — рявкнул яростный бас от ворот. — Стойте, сукины дети, поглумились и будет! Над нашими мертвыми издеваться не позволю!
— Препятствовать, — нажим на лопату, ух, — работе, — ух, — Инквизитора… — Миг передышки. — Равно препятствовать, — ух, — делу Церкви, — ух, — и делу Божьему!
Короткая страшная перепалка происходила в полной тишине: все вслушивались. Только лопата и заступ в такт яростным кратким словам по-прежнему ударялись о каменистую землю. Тупой деревянный звук повторился — туп! — и словно послужил сигналом. Брат Гальярд разогнулся с лопатой в руках, только когда ему в бок ударил словно бы тяжелый кулак. Он понял, что это такое, не сразу — а мгновеньем позже, когда увидел пятно грязи, гнусной розой расцветшее на Рожеровом скапулире.
