Георгий Блок - Московляне
На крыльце, где всего два дня назад отдыхал после бани сам Кучко, сидел теперь Юрий.
Сверкающая водяной рябью кольчуга обтягивала его огромное тело. Большое бледное лицо с орлиным, чуть кривоватым носом было совершенно неподвижно.
Около него, вздернув узкие плечи, вытянулся княжич Андрей. Он был на голову выше всех.
Перед Юрием стояли оба Кучкова сына, Милуша, Дарьица с Липой на руках, Петр и только что приведенная с поля боярыня.
— Глянь-ка, — шепнул Истома, — сама-то еле жива от страху.
— Все хороши, — ответил Третьяк, — и у парней ноги трясутся.
— Одной Милушеньке все нипочем.
— Ей что! На огне не горит, в воде не тонет.
Оба примолкли, услышав глухой голос Юрия:
— Как же ты, жена, не ведаешь, где муж?
Боярыня упала на колени и перекрестилась широким крестом:
— Вот те крест, княже: не ведаю!
— А и правда, где он? — спросил тихонько Истома.
— Чай, недалече, — буркнул Третьяк.
Опять глухо, как из бочки, раздался голос Юрия:
— Что мне твой крест! Сыновья другое врут: их послушать, так выходит, будто отлучился за тридевять земель. А она, — княжеский палец с золотым перстнем ткнул в сторону Милуши, — а она толкует, что дома.
— Не ждет баба спроса: сама все скажет, — усмехнулся Третьяк.
— Чего не знат, и то скажет, — отозвался Истома.
— Обыщи, княже, хоромы, обыщи двор! — всхлипывала боярыня, не вставая с колен.
— Не учи рыбу плавать! — оборвал ее князь. — Ищем.
Он замолчал, сощурив узкие глаза. Потом снова заговорил:
— Знал бы я, что эдак своего князя встречать будете, так я бы вперед себя тиунов послал, чтоб ваши села огнем пожгли, чтоб мечом вас посекли, чтоб конским хвостом пепел размели.
Боярыня, громко рыдая, бухнула головой Юрию в ноги.
— Сделай милость, княже! — заикнулся Яким Кучкович. — Взойди в избу, оттрапезуй, не побрезгай нашим хлебом-солью!
— Сделай милость! — вяло подтянул Иван.
Юрий презрительно усмехнулся, оттянув вниз углы большого рта:
— Того не бывало и не будет, чтоб князья к хоронякам да к бегунам в гости хаживали.
— Видать, не голодный, — шепнул Истома.
— Чай, не молотил, — ответил Третьяк.
В тяжелой тишине, воцарившейся после Юрьевой речи, серебряным колокольчиком прозвенел вдруг тонкий голосок Милуши.
— Чтой-то сорока так рассокоталася? — по-детски удивленно вымолвила она нараспев.
При этих словах годовалая Липанька, до тех пор спокойно переводившая глазенки с одного на другого, вдруг охватила руками шею матери, прижалась к ней щекой и разразилась такими отчаянными воплями, что старуха боярыня воспрянула с земли, всплеснула ладонями и уставилась на внучку с ужасом.
Князь, скосив прищуренные глаза, глядел на подгорный островок пронзительно желтого березового леса, над которым в самом деле сокотала кем-то вспугнутая сорока.
— Пошарь в острову, — приказал он негромко, полуобернувшись к Андрею.
IX
Через полчаса привели из лесу беглеца.
В воротах Кучко стряхнул с себя, как молодой, четверых княжих отроков и на середину своего двора вышел один, широко раскидывая толстые ноги, напружив шею, бодливо нагнув седую всклокоченную голову. Он был без шапки и без посоха. Левый рукав оторвался от плеча. Один из его провожатых то и дело сплевывал кровью.
— Уберите баб в избу, — распорядился Юрий.
Женщин увели. Наступило долго молчание. Князь, пощипывая редкую бородку, внимательно оглядывал старика. Он не видел его около тридцати лет. Кучко уперся глазами в землю.
— Где пропадал? — выговорил наконец Юрий почти ласково.
— Мало ль дел? — все не поднимая глаз, ответил Кучко.
— А князя встречать — для тебя не дело?
— Отколе было знать, что князь ко мне будет?
— А про то знал ли, что князь, когда захочет, тебя в дугу согнет, да и концы накрест сведет? Автамонов день[14] празднуешь? С гадами заодно в лес уполз?
Тут Кучко вскинул наконец кровяные глаза и дерзко оглядел Юрия с головы до ног.
— Я подле истинного князя, — отчеканил он раздельно, — подле твоего отца, не один год ездил. Навидался и других светлых князей. А ни от кого таких непотребных речей не слыхивал.
Юрий, звеня кольчугой, тяжело поднялся во весь свой громадный рост. Слышно было, как свистит его дыхание.
— Молчи, холоп!
— Холопом не бывал и не буду! — крикнул Кучко, дрожа всем телом. — Лучше смерть приму!
— Не долго ждать, — тихо вымолвил Юрий.
Его бородка тоже тряслась от бешенства. Он неловко вытянул из скрежещущих ножен длинный меч и, волоча его за собой острием по земле, подступил к боярину:
— Наперед волю мою выслушаешь. Вотчины твоей больше нет. Моя — вся земля, куда ходила коса и секира, мои — все угодья, моя — вся челядь.
— Моей вотчины тут не бывало, — ответил Кучко, не попятившись ни на шаг. — Мою вотчину под Суздалем твои воры-рядовичи[15] забрали. А здесь у меня моим потом да моей кровью слободы накоплены. Да не на тебя копил! Не твоя грамота, не к тебе и потянут.
— Чья грамота? — спросил Юрий, мягко подвигаясь еще на шаг вперед.
— Ходит-то как! — шепнул Истома. — Ног не поднимат: движком двигат…
Кучко ответил не сразу. Он с ненавистью снизу вверх заглянул князю в самые глаза, будто вычитывая в них что-то, и только затем громко произнес:
— Киевская. Вот чья.
Юрий повел плечами и обернулся к Андрею. Его было не узнать: глаза расширились, бледные щеки разгорелись. Он был прекрасен. Каким-то до странности простым и искренним голосом сказал он сыну, будто говоря с ним наедине:
— Слышь-ка, Андрей, да тут измена! Нашу суздальскую землицу, отчую да деднюю, из-под моей руки ворогам нашим сватать! Эдакой-то клин да с таким-то урочищем! — Он покачал головой. — Как же так, Андрей? Чего же мы мешкаем? Ты уж, сынок, здесь за всем пригляди. Володимерского полку одну сотню тут попридержишь на время. Да дворского не забудь поставить.
Он с трудом вложил меч в ножны. Отвернувшись от Кучка, он вел себя так, словно того уж и на свете нет.
— А с ним что? — спросил Андрей вполголоса, отойдя с отцом в сторону.
Юрий не поглядел на боярина, который стоял все на прежнем месте и с бессмысленным недоумением озирался по сторонам, точно не узнавая своего двора. Губы князя дрогнули брезгливостью, когда он ответил сыну:
— Осменник[16] Петрило его управит. Я скажу. — Потерев глаз кулаком, он добавил: — А сынов его, коли хочешь, да непутевого Петряйку бери себе в дружину. — Он вздохнул. — А не то как знаешь: они в твоей воле.
