Джордж Вит-Мелвилл - Гладиаторы
Тогда в знатной даме вдруг возникло инстинктивное отвращение к окружавшей ее толпе. В ней проснулась зависть к этой незнатной и неведомой девушке, которая удалялась по стемневшим улицам, опираясь на руку своего сильного защитника. Ей хотелось бы быть крестьянкой или рабыней, лишь бы только у нее был кто-нибудь в мире, кем бы она могла интересоваться, кого бы могла любить. Валерия была балованным ребенком с того самого дня, как она покинула свою колыбель, ту колыбель, около которой римские кормилицы, восторженно повторяя свои благословения, оказавшиеся для неё пророческими, пели: «Дитя, пусть монархи домогаются твоей руки и розы распускаются на твоем пути!»
Казалось, в самом деле, метафорические цветы богатства, счастья и уважения рождались под ее ногами и благодаря своей величественной красоте она действительно была достойна сделаться невестой императора. Но, чтобы завоевать сердце Валерии, нужно было нечто другое, чем помпа и роскошь, нечто более благородное, чем порфира и диадема.
Она до такой степени привыкла ко всему красивому, дорогому и утонченному, что уже стала смотреть на эти излишества как на необходимость. Ей казалось совершенно естественным, что дома были великолепны, повозки роскошны, кони быстры и мужчины отважны. «Nil admirari» — «ничему не удивляться» — было девизом людей ее положения, идеал которых не давал достигавшему его лицу патента на превосходство, но зато покрывал насмешкой и презрением того, кто стремился достигнуть его и не достиг. Жизнь Валерии была непрерывной цепью наслаждений и развлечений, и, однако же, она не была ни счастлива, ни довольна. С каждым днем она чувствовала нужду в чем-нибудь новом, в каком-нибудь новом возбудителе, и, бесспорно, эта-то нужда, более чем ее испорченность, заставляла ее, как и многих других женщин ее положения, участвовать в столь скандальных сценах, как торжество культа Юноны, Изиды и других богов и богинь мифологии.
Излишне говорить, что у Валерии была масса поклонников. Но каждое новое лицо для нее представляло только интерес новизны. Минутный фаворит напрасно хвалился бы своим успехом. В продолжение первой недели он затрагивал ее любопытство, во вторую увлекал ее воображение; после этого, если он был благоразумен, он отходил в сторону, прежде чем его к этому пригласили бы с не допускающей колебаний откровенностью. Ее родственник Лициний, быть может, был единственным человеком в мире, которого она уважала, и это происходило потому, что она не имела ни малейшего влияния на его чувства и мнения, потому, что она ясно видела, как часто неодобрительно смотрел он на ее поступки и относился к ее характеру с той любовной жалостью, которая недалека от презрения. Даже Юлий Плацид, наиболее постоянный и искусный из ее поклонников, не производил на ее сердце никакого впечатления. Она ценила его ум, забавлялась его разговором, сочувствовала глубине его замыслов, его княжеской причудливости и беспорядочной жизни, но ни минуты не думала о нем, когда его не было с нею. В холодной жестокости характера этого человека было что-то отталкивавшее от него Валерию помимо ее воли. Пожалуй, она уважала личность Гиппия, своего учителя фехтования, отставного гладиатора, соединявшего красоту черт с выправкой солдата, в которой была своя привлекательность. Пожалуй, этот человек возбуждал ее уважение более чем всякий виденный дотоле, так как, несмотря на всю свою гордость и холодность, Валерия была женщиной, способной увлечься счастливой наружностью. Но Гиппий, в силу репутации, какой он был обязан своему ремеслу, был баловнем доброй половины римских дам, и, возможно, Валерия, в данном случае следовала только примеру своих подруг, среди которых в эту эпоху считалось признаком большого щегольства и самого тонкого вкуса быть влюбленной в гладиатора.
Склонная по своей физической организации к пылким страстям, Валерия сдерживала себя крайней гордостью и более чем мужской силой воли. Под ее атласистой кожей мускулы ее белой руки были тверды и крепки как мрамор, а в спокойной и невозмутимой груди билось сердце, которое и в счастье, и в беде могло быть дерзким, могло выносить страдание и делать вызов кому бы то ни было. Валерия была женщиной, которую и очень смелый, и вовсе неопытный любовник мог бы прижать к своей груди, но только один человек мог приручить ее и сделать кроткой и терпеливой, как голубка.
Теперь, казалось, что-то подсказывало ей, что пустота ее сердца скоро должна быть заполнена. Мужественная красота Эски произвела сильное впечатление на ее чувства. Аномалия его положения пленила ее воображение. Было что-то удивительно увлекательное в тайне, окружавшей его, было какое-то мучительное наслаждение в позоре любить раба. И когда она увидела его, храброго, красивого и торжествующего победу над злополучным противником, она сразу увлеклась им, и ее глаза следили за ним с выражением ласки и влюбленности, еще никогда не воодушевлявшим их прежде.
Бретонец удалился, поддерживая рукой нетвердо ступающую девушку, воздерживаясь несколько минут от произнесения хоть бы одного слова ободрения или утешения. Сначала, под влиянием внутренней реакции, девушка шла шатаясь, затем поток слез облегчил ее. Долгое время она плакала молча, затем, когда к ней, казалось, возвратилось мужество, она достаточно пришла в себя, чтобы заметить своего защитника и поблагодарить его с нежной живостью, доказывавшей, что ее слова шли прямо от сердца.
— Я вижу, что на тебя можно положиться, — сказала она особенно нежным голосом, хотя в ее языке, как и в языке Эски, слышался легкий чужестранный акцент. — Я не могу ошибаться, глядя на лицо храбреца, а ты, конечно, храбрец. Теперь нам недалеко идти. Ты доведешь меня до дому?
— Я доведу тебя до твоего порога, — ответил он глубоко почтительным тоном. — Но бояться тебе нечего. Пьяные жрецы и их таинственная богиня теперь далеко. Вот уж, право, богослужение, вполне достойное владычицы мира!
— Это ложные боги, — пылко ответила молодая девушка. — Как это люди так слепы, так испорчены!
Она вдруг остановилась и прижалась к своему спутнику, надвигая свое покрывало на лицо. Ей послышался шум торопливых шагов, и она испугалась преследования.
— Пустяки! — отвечал Эска, ободряя ее. — Самое худшее, чего можно бояться, — это встреча с каким-нибудь пьяным клиентом, уходящим с обеда своего патрона. Удивительно изнеженный народ эти римские граждане, — прибавил он добродушным тоном. — Я могу обещать тебе, что мы минуем их благополучно, если только их пойдет не более дюжины одновременно.
Эти ободряющие слова успокаивали девушку так же, как и мощная рука, на которую она опиралась. Ей было отрадно чувствовать себя в безопасности после пережитого испуга. Поспешные шаги, в самом деле, принадлежали каким-то разгульным праздношатаям, возвращающимся с оргии домой. Увидев промелькнувший силуэт женщины, они поторопились пойти ей навстречу, но выражение лица ее защитника заставило их переменить намерение, и они предпочли пройти по другой стороне улицы, чем иметь дело с таким сильным бойцом. Молодая девушка в душе гордилась своим провожатым, и с каждой минутой спокойствие ее увеличивалось.
