Тамара Лихоталь - Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
— Дайте срок, будут и у нас огнемёты, — и пожелал Илье на прощание: — Здоровья и воинских успехов тебе и твоим ратникам.
— И тебе, князь, желаю быть здоровым! — от всего сердца ответил Илья и поклонился. Вместе с Ильей вышел и Викула.
— А ты, владыка, останься, — задержал князь епископа, тоже собравшегося было уходить. — Покажу тебе письмо, которое пришло от воеводы Борислава из города Самарканда, что стоит на земле хорезмшаха. — И, подойдя к столу, князь вынул из ларца письмо, написанное не на бересте и не на пергаменте, а на белом листке — шелковистом и плотном.
— Бумага, — сказал Данила, с интересом разглядывая белый лист. — Я видел её у греков и у крестоносцев в Иерусалиме. Её выделывают арабы и торгуют ею по всему свету. А как её делать, держат в секрете. Так что же пишет воевода Борислав из чужих краёв? — спросил он и стал читать письмо.
Илья с Викулой, выйдя от князя, постояли ещё немного во дворе, разговаривая.
— А как же ты из тех дальних краев назад домой воротился? — полюбопытствовал Илья, услышав историю Викулы.
— Той же дорогой, что и туда попал, — усмехнулся Викула. — По правде говоря, я уже и не чаял, что когда-нибудь увижу Русскую землю, — продолжал он свой рассказ уже серьёзно. — Город этот Бакы — ничего. Невелик, но людный. Дома не из дерева, как у нас, а из глины или из камня. Ну, у бедного люда, конечно, кое-как слепленные избенки, даже окошек нету. А у бояр тамошних или купцов — каменные терема. Из камня и бани, и караван-сараи — так у них дворы для торговых гостей называются, и храмы — по-ихнему мечети. Там молятся пророку Магомету. А есть ещё в Баку и другие храмы — тех, кто поклоняется огню. Меня мой хозяин один раз послал туда по делу. Пошел я, ещё издали увидел высоченный язык пламени. Так и трепещет на ветру. Сначала подумал — не пожар ли. Оказалось, это священный огонь над храмом огнепоклонников. Выходит он, говорят, из-под земли и так и горит извечно над каменной кровлей. За ним приглядывают служки вроде наших монахов, только не в чёрных одежках, а в белых. Много диковинного повидал я в чужом краю. И ханский дворец за крепостью, и башню. Тоже каменная. Высоченная. Рассказывают, строили её по велению ханской дочки. Хотела девица скрыться в ней от преследовавшего её отца. Но, видно, и башня не спасла её, потому что бросилась девица с самой высоты в море. Ну, а я там жил рабом у кузнечного мастера. И язык уже чужой выучил, и свой, казалось, забывать стал. Хозяин не обижал меня, но всё равно иной раз такая тоска нападала, что хотелось подняться на Девичью башню и, как ханская дочка, кинуться с неё в море. И тут вдруг, на моё счастье, купец, родственник моего хозяина, уходил с караваном в половецкие степи. Ему нужны были погонщики верблюдов и носильщики. Вот и упросил я хозяина, чтобы он продал меня этому купцу. Я и сам не знаю, на что надеялся. Думал одно: хоть поближе буду к родине. А когда пришли мы в половецкие вежи, туда как раз приехал один боярин, посланный князем выкупить полоненных в каком-то бою дружинников. Вот и кинулся я в ноги этому боярину. Он и выкупил меня.
Илья распрощался с Викулой. Думал повидать Сокольника. Оказалось, Сокольника нету в Киеве — уехал куда-то по поручению князя. Так и не удалось Илье увидеть сына, не только в этот раз, но и никогда больше в жизни. Но Илья тогда об этом не знал. Дожидаться возвращения Сокольника он не стал. И оружие, и кони — все было получено. И, оставив медленно ползущий обоз, Илья, о двух конях, поскакал вперед. В пути пересаживался с одного коня на другого. Ночевал, где заставала темнота, иной раз в селе, иной прямо в лесу, благо осень была теплая. А когда уже до заставы оставался один перегон, и вовсе решил не останавливаться на ночлег. Только досыта накормил в придорожном селе коней да потом уже в сумерки, выехав на опушку, ненадолго отпустил их пощипать травы.
Когда Илья подъехал к заставе, было уже за полночь. Со сторожевой башни его окликнул часовой. Узнав Муравленина, крикнул, чтобы отворили ворота. На заставе все было в порядке, и, отдав подбежавшим ратникам коней, Илья отправился домой.
Городок крепко спал, но, подойдя к своей избе, Илья увидел в окошке слабый свет. На столе горела свеча, а возле нее, опустив голову на руки, сидя, дремал Михалка. Сон его был чуток. Едва Илья приотворил дверь, Михалка поднял голову, вскочил, закричал:
— Я знал, что ты сегодня приедешь!
— Ну, как ты жил тут без меня? — спросил Илья.
— Хорошо жил! — отвечал Михалка. — Только соскучился!
— И я по тебе соскучился, сынок, — сказал Илья, снял и повесил на стену дорожный плащ, потрепал Михалку по вихрам. — Даже ночевать не стал, так и думал, в полночь доскачу. А ты-то чего не спишь?
— Тебя дожидался. Знал, что приедешь! — опять повторил Михалка, радостно блестя уже не сонными глазами. — Похлёбку сварил, хлеба припас. Будешь есть? — Но, не успев ещё поставить на стол снедь, вспомнил: — Да, тут тебе письмо. С печатью! Гонец привёз! Уж не от князя ли?
Илья взял в руки бересту.
— Нет, это не княжеское, — сказал он, срывая печать.
Михалка уже и похлебку в миску налил, и хлеба нарезал, но его приемный отец даже не заметил этого. Так и сидел с берестой в руках.
— Что? Худые вести? — несмело спросил Михалка, понизив голос. Илья будто очнулся:
— Нет, нет, ничего худого в этой бересте не написано. Это весть от одного моего друга. Не тревожься, сынок, ложись спать.
Чтобы не обидеть Михалку, Илья похлебал варева и тоже лёг, погасив свечу. Но, как ни устал сегодня Муравленин, проскакав без отдыха два перегона, сон не брал его. Лежал и думал о письме. Он не солгал, когда сказал своему приёмному сыну, что письмо от друга. Береста была от Алёши Поповича.
* * *Когда в Ростов приезжал гость, ростовчане непременно водили его полюбоваться несравненным озером Неро, получившим свое имя еще в те давние времена, когда на его берегах жило многочисленное и сильное племя меря. Показывали огромный камень, который в старину будто бы считался идолом языческого скотьего бога Белеса. И уж конечно, не забывали проводить гостя в Успенский собор — главный храм города. Но в последнее время ростовчане не могли не похвалиться перед приезжим еще и новым замком, выросшим на окраине города. Замок этот был не хуже княжеских хором, но принадлежал он не князю, а прославленному храбру, большому боярину Алёше Поповичу.
Начиналась весна. Надвигалась масленица. Поэтому, когда из ближних и дальних сел и имений в замок Алёши Поповича потянулись один за другим обозы с разной снедью, ростовчане понимающе улыбались и подмигивали друг дружке: не иначе как дело идет к свадьбе знаменитого храбра с боярской дочкой Еленой, сестрой братьев Петровичей. Как ни хранили свою любовь Алёша с Еленой от чужого глаза, но известно, что шила в мешке не утаишь, и в славном городе Ростове всем от малого до старого было ведомо, что Алёша любит Елену, а Елена — Алёшу. Девицы шепотом рассказывали друг дружке, что кто-то опять видел Алёшу — то ли у терема Петровичей, то ли возле Успенского собора, куда к ранней обедне приходила Елена. И что прославленный храбр, растеряв всю свою отвагу, стоял, потупя очи в тоске и грусти. Вздыхали, тайно примеривая на себя неизбывную эту любовь, будто чужое подвенечное платье. Юноши, сойдясь накоротке, тоже шептались, завистливо вздыхая, но не об Алёшиной грусти-тоске, а об отчаянной отваге, с которой Елена дарила любовь своему ладе. Даже солидные степенные люди, давно позабывшие про собственную любовь, сочувствовали Алёше и Елене и не одобряли братьев Петровичей, вставших поперек дороги счастью своей сестры. Но теперь, по-видимому, дело пошло на лад. Оно и понятно, говорили люди, даже такие упрямцы, как братья Петровичи, должны были признать, что лучшего жениха не найти. Если раньше выхвалялись они перед прославленным, но безродным храбром знатностью своих предков, то теперь поповское происхожденье Алёши было позабыто. Кто посмел бы укорить им княжеского любимца, пожалованного вотчинами, осыпанного милостями, всесильного боярина. К тому же после похода на Киев Алёше перепала немалая часть военной добычи. Так что и по богатству не уступал Алёша никому во всем Ростове.
