Юрий Любопытнов - Огненный скит
Чудом избежав суда, Бубенчик устроился чернорабочим на завод, выговорив себе место в общежитии.
Приехав в село и пожив у Самописки, он решил остаться, тем более, что хозяйка благоволила к нему, оказывала разные знаки внимания, и, как он понял, была не против совместного существования, тем более в общагу ему ехать не хотелось, и он зазимовал, втайне надеясь, что здесь ему обломится запланированное им счастье. Однако Самописка не спешила официально соединять свою судьбу с неустойчивой в прошлом судьбой Бубенчика, что больше всего его расстраивало.
— Эк разморило, — услышал Бубенчик голос и ощутил толчок в спину.
Он открыл глаза. Пропали арбузы и мечта о большой выручке. Перед ним стояла Самописка с пустыми вёдрами.
— Сходи на пруд, дремотец!
Она толкнула его ещё раз рукой с ведром. Толстые титьки шевельнулись под изодранной кофтой.
Бубенчик протёр глаза, поднялся, ни слова не говоря, и пошёл на пруд, звеня вёдрами и в душе сожалея, что Самописка не дала ему досмотреть такой интересный сон. Он считал в уме, шевеля губами, сколько бы денег получил, продай эти арбузы. Получалась огромная цифра, такая огромная, что Бубенчик аж застонал, представив у себя эти деньги.
Был летний вечер. Солнце скрылось за лесом, и на южной стороне неба засветилась одинокая звезда. Село замерло, уставшее от дневных забот. На кусты и траву начала падать роса. У дома Паньки Волобуева, на зелёном лужке, у прогона, собрались мужики. Сидели на осиновых дровах, дымя папиросами, и громко разговаривали: о том, что скоро в село будет ходить автобус — дорогу заасфальтировали, что в совхозе организовали цех ширпотреба, и что забыли деревенские мужики исконные свои игры — городки, бабки и даже футбол. Разроднил всех телевизор.
Бубенчик подошёл к курившим, поставил вёдра на землю.
— Мужикам хорошим, — приветствовал он односельчан и полез в карман за папироской.
— И тебе привет, — ответили ему вразнобой, задерживая взгляды на его неказистой, сутулой фигуре.
Односельчане относились к нему двойственно. С одной стороны, вроде бы жалели, зная характер Самописки, и веря, что ему у неё живётся не сладко, не как в раю. С другой стороны, он сам влез в эту петлю, да и по натуре был замкнутым, если не сказать больше — себе на уме, а прикидывался простачком, а таких в народе не жалуют.
Николай Юрлов, уже в годах, но крепкий, костистый, сухощавый мужик с длинными руками, в молодости разгибавший подковы, человек с юмором, очень жизнерадостный, спросил Бубенчика:
— А что, Петруша, — донимает тебя старуха Изергиль?
— А чего ей донимать?
— Ну как же! В бесплатные работники тебя записала… Командует тобой — поди туда, поди сюда…
— Ничего. Меня голыми руками не возьмёшь, — побахвалился Бубенчик, пыхтя папироской. — Меня сначала укусить надо, а потом уж есть. Да я костлявый — подавится.
— Как ты непочтительно о своей половине отзываешься. Слыхала бы она!..
Бубенчик оглянулся. Мужики засмеялись.
— Служишь ты ей справно, — продолжал Юрлов. — За хлеб, за соль или ещё за что? Наверное, прописала она тебя?
— Пропишет, куда денется. Я что здесь — зря живу? Ну нет! Я её завоюю. Сама за мной бегать будет, а я ещё посмотрю — жениться мне или нет.
— Да куда тебе! Она двух мужей пережила. Один вообще гренадёр был — сажень в плечах, рост два метра, а нет — изучает строение земного шарика. Второй тоже был отменного здоровья, кузнецом в МТС работал — помер в одночасье.
— Мышь копны не боится, — пропыхтел Бубенчик, но продолжать разговора не стал, поднял ведра и независимо пошёл к Самописке, в душе злясь на подковырки односельчан.
— Божий пень, — проговорил кто-то. — Ломом подпоясанный.
— Не скажи, — не согласился Юрлов. — Бубенчик себе на уме. Не смотри, что метр с кепкой. Зря он не будет горбатиться, не из таких… Помяни меня, он женит её на себе…
Бубенчик шёл домой раздосадованный — кольнули под сердце мужики его шатким положением. Такая в общем неустроенность его самого не удовлетворяла. Он мог в любую минуту быть выброшенным за борт — и опять шапку в охапку и поминай как звали! Прежде он не раз намекал своей неофициальной половине, что надоело ему болтаться, как дерьму в проруби не прописанным, что надо бы оформить брак по всей строгости закона, но Самописка не спешила.
И на этот раз, слив воду в бочку, он сказал Самописке, стоя в дверях и уперев руки в косяки:
— Мужики зубы скалят… работника, дескать, бесплатного нашла. Давай оформляй законно меня!
— Обойдёшься! — огрызнулась Самописка, повернув к нему красное обветренное лицо. — Не хочешь — не живи! Силком тебя никто здесь не держит. Свет велик… Крыша над головой у тебя есть. Поят, кормят тебя — что ещё надо?! Ну?!
Бубенчик разозлённо сплюнул, ногой распахнул дверь и спустился с крыльца.
«Не обратаешь, швабру, — думал он. — По-хорошему не понимает. Кричать на неё — выгонит!»
Перспектива снова скитаться с гармонью и чемоданом по общежитиям ему не фартила. Приходилось смиряться и существовать так, как шло.
Выйдя за калитку, он увидел троих ребят, неторопливо шагающих на речку. Они поглядывали на Самопискины яблони, согнувшиеся под тяжестью плодов. Ребята поздоровались с Петрушей и хотели пройти мимо, но он остановил их:
— Стойте, ребяты! Дело есть.
Ребятишки остановились, выжидательно глядя на Бубенчика.
— Я что говорю, — продолжал Бубенчик. — Жадина Самописка. Не даст своровать горсть смородины или там яблоко. Давай залезай в сад — ошкурь яблоню у купчихи! Я калитку открою. Давай, давай! — он подталкивал ребят в сад. — Я посторожу. Старуха в сараюшку ушла — не увидит…
— Да что ты, дядя Петя, у нас свои есть…
— Свои своими, а чужие слаще. По себе знаю. Рвите, раз говорю!
Он силой запихивал ребят в сад.
— Вон с той рвите — с ближней. Белый налив….
Радовался, когда пацаны трясли яблоню. Яблоки падали с тупым звуком, а Бубенчик стоял на часах, посмеивался и поглядывал по сторонам — не видать ли Самописки. И на следующий день он опять посмеивался, видя, как Самописка собирала растоптанные яблоки и проклинала «паршивую пацанву», на которую никакой управы нету.
Однажды их ясное и безмятежное существование покосилось и дало трещину. Выгнала Самописка своего суженого ряженого из дома по причине какого-то серьёзного разлада. Поздним вечером Бубенчик постучался к электрику Роману Фёдорову — попросился переночевать.
— Чегой-то это ты! — удивился Роман, пропуская гостя в дом.
— Да вот такая канитель, — ответил Бубенчик, ставя чемодан и гармонь трехрядку на пол. — Завтра отправляюсь к себе на родину в Звенигородский уезд (он так по старинке назвал район). Хватит жить со старой шваброй.
