Дорога Токайдо - Робсон Сен-Клер Лючия

Когда Хансиро, как обычно, договаривался с очередной сменой носильщиков о плате, он также заранее давал им чаевые, чтобы их песни не были оскорбительными. Поэтому на протяжении следующего ри пути Гадюка перебрасывался со встречными носильщиками лишь такими шутками и пел лишь такие из своих бесстыдных песенок, которые могли позабавить пассажирку в покрывале. Но Кошечку его шутки не веселили: она то тревожно искала взглядом глашатаев князя Тодо, то посматривала на поднимающееся солнце. От боязни опоздать к назначенному сроку у нее сосало под ложечкой.

Вдруг гонец, которого Гадюка приветствовал добродушным ругательством, обернулся через плечо и крикнул:

— Я слышал, они сделали из Сакуты лавочную вывеску!

Гадюка ничего не ответил, но Кошечка почувствовала едва заметный сбой в его беге.

Сакута? Кошечка напрягла память и, наконец, поняла, где слышала это имя. Так звали старосту деревни, в которой жил Гадюка. Этот мягкий по натуре человек не мог причинить никому зла. Даже на вечеринке в кухне Гадюки Сакута, хлебнув лишнего, говорил очень негромко. Кошечка вспомнила, как староста беспокоился о судьбе своих земляков. Гонец явно имел в виду, что Сакуту казнили. Что этот человек мог сделать дурного, чтобы заслужить смерть?

Кошечка подняла ставень, высунула из окна веер и сделала им знак. Четыре носильщика отошли на обочину и опустили паланкин возле открытого чайного ларька. Потом выстроились в ряд, встали на колени и поклонились так, что снег припудрил их лбы.

— Я хочу поговорить наедине с двумя передними носильщиками, — сказала Кошечка, и двое остальных присоединились к глашатаю, носильщику сундуков и четырем своим товарищам, которые опустили в сугроб носилки Хансиро.

Эти шестеро столпились у соседнего придорожного ларька и заказали себе немного сакэ, чтобы согреться. Гадюка и Холодный Рис остались стоять в покорной позе возле паланкина. Хансиро встал неподалеку, готовясь к возможным неприятностям.

Тела носильщиков облегали куртки, подолы которых они засунули за пояс, ноги укрывали от холода мешковатые штаны и обмотки. Куртки и штаны когда-то были темно-синими, но на них раз за разом нашивали заплаты из любой попавшейся под руку ткани, и эти вещи приобрели теперь весьма причудливый вид. У Гадюки на голове красовалась широкая повязка, скрывавшая его яркую татуировку.

— Как ваше здоровье, старшина носильщиков? — спросила Кошечка, раздвинув тонкими бледными пальцами желтую кисею занавесок, и показала Гадюке свое лицо. Мужчина так изумился, что Кошечка едва не рассмеялась. — Вы еще помните меня?

— Да, князь, — Гадюка торопливо исправил ошибку: — то есть… княжна.

— Вы все еще считаете меня духом князя Ёсицуне?

— Простите, ваша светлость, что я имел глупость так думать. В большом теле ум движется медленно, оттого крупные люди недогадливы. А кто глуп в тридцать лет, остается дураком на всю жизнь.

— Что случилось с Сакутой?

— Судьба крестьянина — иметь лишь столько еды, чтобы не умереть с голоду. Но наш князь не оставил нам даже этой доли припасов. Сакута подал управляющему князя Кацугавы просьбу, чтобы нам снизили налог, но получил отказ. Тогда Сакута стал очень печальным и сказал, что для него не избавить нас от беды — все равно что не перевязать себе рану. Поэтому он пошел в Эдо, ко дворцу самого сёгуна. Он добрался туда и ждал у Тигровых ворот, пока не появился паланкин одного из сёгунских камергеров. Тогда Сакута пробежал мимо охранников и просунул свое прошение в окошко носилок.

Кошечка глубоко вздохнула: боль сдавила ей душу. Она знала, что произошло потом. Сакута, должно быть, тоже знал, на что идет.

— И его казнили?

— Да, распяли на кресте. Тело оставили висеть воронам на ужин.

— Мне так жаль.

— Это был его долг. И сёгун все-таки уменьшил нам налог на сорок пять коку, так что Сакута выполнил задуманное, — голос Гадюки дрогнул. — Но его семья — жена, дети и родители — стали отверженными.

— В следующих воплощениях они все обязательно родятся выше на Колесе жизни.

— Спасибо за доброту, ваша светлость. Но смерть отменяет все счеты, и нам не следовало беспокоить вас своими ничтожными трудностями. Вы должны попасть в Эдо сегодня ночью, верно?

— Да.

— Впереди нас князь Тодо, с ним пятьсот человек. Он плетется еле-еле, как изливающий мочу бык. Если придется держаться сзади него, мы не доберемся к закату до Синагавы.

Все было понятно без слов, на закате заставы закрываются.

— Ты не знаешь обходного пути?

— Есть один, правда, слишком длинный. Но если вы наймете лишнюю пару носильщиков в Канагаве, мы с Холодным Рисом можем снять дверцу паланкина и побежать с ней вперед.

— С дверцей?

— Чиновники обязаны пропустить опаздывающий паланкин, если его дверь оказалась у заставы к закату, — вступил в разговор Хансиро.

Воин из Тосы почувствовал, что княжна Асано и этот чужой ей безродный человек испытывали друг к другу чувство симпатии, и пытался понять, что могло их сблизить. Но понял воин только одно — у его госпожи до сих пор есть от него тайны.

— Если вы поможете нам попасть в Эдо сегодня вечером, я буду у вас в долгу, — сказала Кошечка.

— Это я в долгу у вас, княжна, — вежливо ответил Гадюка, пользуясь тем, что Холодный Рис вернулся на свое место у опорного шеста и принялся жадно поглощать рис и чай, которые принесли ему другие носильщики. Потом старшина понизил голос и добавил: — В этом месяце облако не покрыло луну.

Кошечка поняла смысл иносказания: Гадюка имел в виду, что в этот раз у его жены не было месячного кровотечения.

— Поздравляю!

Гадюка густо покраснел:

— Конечно, прошло еще слишком мало времени, чтобы знать наверняка. Но моя глупая непоследовательная жена счастлива.

ГЛАВА 76

Потревоженная вода быстро замерзает

Когда Кошечка и Хансиро добрались до правительственной заставы в Синагаве, Гадюка и Холодный Рис бежали на месте перед ее воротами. Гадюка держал на голове дверь паланкина. Оба носильщика кричали: «Вперед! Вперед!», словно несли весь паланкин целиком.

Солнце уже давно село, слуги зажгли фонари и уже почти закрыли большими ставнями-щитами фасад помещения заставы. Они оставили между ними лишь узкую щель для пассажиров задержавшегося паланкина. Внутри дома станционные письмоводители, окутанные светом фонаря, как коконом, и защищенные званием слуг правительства, заканчивали дневную работу. Сидя на татами, они сгибались над своими низкими столиками, и их кисти летали по бумаге. Вокруг чиновников лежали штабелями свернутые бумажные листы.

Кошечка ясно видела, что спокойствие на лицах чиновников напускное и лишь маскирует их раздражение и усталость, тем не менее эти люди пропустили маленькую процессию без особых придирок. Подорожные, которые заготовил для Кошечки и ее сопровождающих князь Хино, были в полном порядке. Самой Кошечке документ Хино выписал на имя ее матери — Судзуки. Кроме того, при въезде в Эдо знатных женщин не осматривали так старательно, как при выезде.

Хансиро понял, что стражники заставы, письмоводители и сами чиновники приняли Кошечку за провинциальную наложницу князя Хино. Это невольное и невысказанное оскорбление привело воина из Тосы в такую ярость, что он сам удивился. Но Хансиро сумел ответить на вежливые поклоны и тихие приветствия с такой же вежливостью.

Пройдя через заставу, Хансиро отпустил обоих глашатаев, носильщиков своего паланкина и носильщика сундуков. Он договорился с чиновниками, чтобы они вернули золоченые носилки князю Хино. Гадюка и Холодный Рис настояли на том, чтобы нести паланкин Кошечки только вдвоем, поэтому вторая пара ее носильщиков тоже получила расчет.

Теперь Хансиро бежал за паланкином княжны Асано и нес на плече сундук, исполняя обязанности слуги. Воин казался со стороны таким же неутомимым и сильным, как всегда, но чувствовал себя скверно после долгой трудной поездки. У него болели мышцы и ныли все суставы. Поэтому Хансиро решил, что движение и холодный воздух пойдут ему на пользу.